Филиппа Грегори - Другая королева

– И вы здесь? – тихо спрашивает она меня.

Я снимаю шляпу и опускаюсь на колено на мокрый камень.

– Тоже не спится, старина? – говорит она с призрачной улыбкой.

– Не спится и тоскливо, – отвечаю я.

– И мне, – со вздохом отзывается она. – Но если я его помилую, я подпишу себе смертный приговор.

Я встаю.

– Пройдитесь со мной, – говорит она, опираясь на мою руку.

Мы медленно идем вместе по белой мощеной дорожке вдоль Тауэра, сияющего в лунном свете. Вместе мы поднимаемся по ступеням на лужайку, где стоит новый эшафот, пахнущий свежим деревом, словно сцена, ожидающая актеров.

– Будем молиться, чтобы этим все и закончилось, – говорит королева, глядя на эшафот, где сложила голову ее собственная мать. – Если вам удастся прекратить ее заговоры, Шрусбери, может статься, он будет последним, кто ради нее умрет.

Я не могу обещать. Другая королева так и будет требовать свободы, настаивая на том, что особа ее священна, теперь я это знаю, я знаю ее, эту женщину я любил и изучал годами.

– Вы ведь не казните ее? – спрашиваю я очень тихо.

Белое лицо Елизаветы, обращенное ко мне, ледяной устрашающей красотой напоминает горгону, грозного ангела. Факел за ее спиной окружает ее золотым нимбом, как святую, но дым пахнет серой. Ее образ – образ торжествующей королевы, окруженной огнем, непостижимой и тихой, – наполняет меня немым ужасом, словно она – предзнаменование, пылающая комета, предвещающая смерть.

– Она говорит, что ее особа священна, но она не священна, – тихо отвечает она. – Уже нет. Она шлюха Ботвелла и моя пленница, она больше не королева-помазанница. Простонародье зовет ее шлюхой, она сама разрушила свои чары. Она моя кузина, но, смотрите, сегодня я из-за нее убью родного мне человека. Она вынудила меня отправить мою семью на плаху. Она – женщина и королева, как я, и она сама показала мне, что женщина и королева уязвима для убийц. Она показала мне, как приставить нож к горлу королевы. Я молюсь, чтобы мне не пришлось ее казнить. Молюсь, чтобы на этом все закончилось, на моем кузене, любимом кузене. Молюсь, чтобы ей хватило его смерти. Ведь если мне посоветуют ее убить, она сама подсказала мне способ.

Она отсылает меня, слегка махнув рукой, и я с поклоном оставляю ее, придворную даму и стражника с факелом. Я выхожу из тьмы Тауэра на улицу, где еще темнее, и отправляюсь домой. Всю дорогу я слышу за спиной тихие шаги шпиона. Кто-то теперь все время за мной наблюдает. Я ложусь в постель одетым, не думая, что усну, но потом проваливаюсь в сон, и мне снится самый жуткий кошмар за всю мою жизнь. Мешанина страшных мыслей, путаница, муть, поднятая самим дьяволом; но сон этот так явственен, словно он – Видение, отблеск грядущего. Я готов поверить, что околдован. Что меня постигло проклятие предвидения.

Я стою перед эшафотом среди пэров, но к нам из внутренних покоев выводят не Норфолка, но другую изменницу – кузину королевы: мою Марию, мою возлюбленную Марию, королеву Шотландии. На ней бархатное чернейшее платье, лицо ее бледно. К волосам приколото длинное белое покрывало, в руке распятие слоновой кости, вокруг стройной талии четки. Она в черно-белом облачении, как монахиня. Она прекрасна, как в тот день, когда я впервые ее увидел, окруженную огнем, загнанную, под стенами замка Болтон.

Я смотрю, как она снимает верхнее платье и отдает его служанке. По толпе в большом зале проходит ропот, потому что нижнее платье на ней алого шелка, цвета облачения кардинала. Я бы улыбнулся, не прикуси я губы, чтобы они не дрожали. Она выбрала платье, которое для протестантского общества как пощечина, она говорит им, что она и в самом деле блудница багряная. Но в остальном мире, в мире папистов, выбор цвета будет понят совершенно иначе. Алый – цвет мученичества, она идет на плаху, одевшись как святая. Она провозглашает себя святой, которая умрет за веру, а мы, осудившие ее, собравшиеся присутствовать при ее казни, мы – враги самого неба. Мы вершим дело Сатаны.

Она смотрит через зал на меня, и я вижу, что она меня узнает. Взгляд ее теплеет, обратившись на меня, и я знаю, что моя любовь к ней, которую я годами отрицал, ярко сияет на моем лице. Она единственная, кто поймет, чего мне стоит стоять здесь, быть ее судьей, ее палачом. Я поднимаю было руку, но останавливаюсь. Я представляю здесь королеву Англии, я – Глава суда пэров Елизаветы, а не возлюбленный Марии. Время, когда я мог коснуться королевы, которую люблю, давно миновало. Я и не должен был мечтать, что могу ее коснуться.

Ее губы раскрываются, мне кажется, что она собирается что-то мне сказать, и я помимо себя подаюсь к ней, даже делаю шаг вперед, выходя из ряда пэров. Рядом со мной граф Кент, но я не могу стоять с ним, если она хочет что-то мне сказать. Если эта королева назовет меня по имени, если произнесет его, как только она его выговаривает: «Чюсбеи!» – мне придется подойти к ней, чего бы мне это ни стоило. Если она протянет мне руку, я возьму ее. Я буду держать ее за руку, даже когда она положит голову на плаху, если она того пожелает. Сейчас я не могу ей отказать. Я ей не откажу. Я всю жизнь служил одной королеве, а любил другую. И сердце мое разорвалось между ними; но сейчас, в этот миг, в миг ее смерти, я принадлежу ей. Если королева Мария захочет, чтобы я стоял с нею рядом, я встану. Я принадлежу ей. Ей. Я целиком принадлежу ей.

Потом она поворачивает голову, и я понимаю, что она не может со мной заговорить. Я не могу ее услышать. Я потерял ее, ее забирают небеса, забирает история. Она королева до мозга костей; она не испортит час своего величия даже намеком на скандал. Она играет роль в сцене своей казни, как играла ее на двух своих коронациях. Ей нужно исполнять движения и произносить слова. Она больше никогда со мной не заговорит.

Надо было подумать об этом, когда я пришел в ее покои, сказать, что приговор вынесен и она умрет завтра. Я этого не понял. И не простился с ней. Теперь возможность упущена. Навсегда упущена. Я не могу с ней проститься. Или только шепотом.

Она поворачивает голову и что-то говорит священнику. Он начинает читать молитву по-английски, и я вижу, как она по-своему раздраженно пожимает плечами и упрямо отворачивается, показывая, что все идет против ее воли, что ей в чем-то отказали. Ее нетерпение, ее своеволие даже на эшафоте наполняют меня такой радостью узнавания. Даже на пороге смерти она раздражена, что ей не дают сделать все по-своему. Она требует, чтобы ее королевскую волю исполняли; и видит Бог, служить ей все эти годы было моей радостью – много, много лет, шестнадцать лет она была моей узницей и моей возлюбленной.

Она поворачивается к плахе и опускается перед ней на колени. Служанка подходит и завязывает ей глаза белым шарфом. Я чувствую острую боль в ладонях и обнаруживаю, что сжал кулаки, вонзив ногти в свою плоть. Я не могу этого вынести. Я, должно быть, видел на своем веку десяток казней, но не казнь королевы, не казнь женщины, которую люблю. Такого не было. Я слышу тихий стон, словно зверь воет от боли, и понимаю, что застонал сам. Тогда я стискиваю зубы и молчу, пока она не закончит молитву и осторожно не положит голову набеленной щекой на дерево.