Жюльетта Бенцони - Узник в маске

Воцарилась тишина. Сен-Мар, сгорбившись в кресле, взвешивал все «за» и «против»; гости не мешали ему раздумывать. В эти минуты высочайшего напряжения у Сильви так колотилось сердце, что, казалось, оно вот-вот выпрыгнет из грудной клетки; Наконец Сен-Мар поднялся и шагнул к Гансевилю.

— Завернитесь в плащ, надвиньте на глаза шляпу и идите за мной. А вы, сударыня, ждите здесь.

Прежде чем оба вышли, Сильви кинулась к преданному другу, с которым должна была разлучиться навсегда, привстала на цыпочки, обняла его и расцеловала.

— Да хранит вас господь! Да будет благословенно ваше благородное сердце!

— Пусть господь будет милостив к вам обоим — этого мне достаточно для счастья, — ответил Гансевиль, целуя Сильви.

Тюремщик, превратившийся в сообщника, уже манил его в полумрак коридора.

Прошло немало времени. Сильви по настоянию стражника села в карету и дожидалась развязки там. Она отчаянно пыталась унять сердцебиение и не отводила глаз от ворот, освещенных двумя факелами. Наконец она увидела, как из них выходит Сен-Мар в сопровождении закутанного в плащ мужчины, до того похожего на Гансевиля, что у нее сжалось горло от страха провала. Не говоря ни слова, комендант подсадил спутника в карету, отдал честь госпоже де Фонсом, захлопнул дверцу и, жестом приказав кучеру трогать, зашагал к соседнему корпусу, из которого вышли двое его подчиненных.

От смертельной тревоги Сильви едва осмеливалась дышать. В карете было темно, она видела рядом всего лишь густую тень и не могла пойти на риск нарушить молчание, пока они не выехали из крепости. Тем не менее надежда мало-помалу возвращалась, у Гансевиля не было причин играть с ней так долго в молчанку.

Наконец посты остались позади. Стража проверила карету при въезде и не видела оснований препятствовать ее выезду. Когда был преодолен последний барьер между тюрьмой и свободой, Грегуар подхлестнул лошадей. Черная тень зашевелилась, полы плаща раздвинулись, показался край шляпы… Раздался глухой голос, совсем непохожий на прежний горделивый глас:

— Если бы не ваше присутствие, я бы ни за что не согласился, чтобы мое место занял он. Разве справедливо, чтобы за мои грехи расплачивался другой, невинный?

— Единственный ваш грех — в том, что вы вызвали ненависть у короля, которому мечтали служить до самой смерти.

— Раз так, что ему помешало меня убить?

— Он рассчитывал на случайную пулю или клинок — на войне труднее уцелеть, чем погибнуть. Но господь не дал осуществиться его расчетам, а отдать приказ убить вас он не мог, опасаясь возмездия свыше. Отсюда ваша участь прижизненного мертвеца. Он нашел способ изъять вас из мира живых, не покушаясь на саму вашу жизнь.

Она отвечала ему механически, глубоко уязвленная безрадостной подавленностью Бофора. Она заранее знала, что он не пойдет с легким сердцем на замену его Гансевилем, однако надеялась на проявление чувств, хотя бы на словечко, по которому можно было бы судить, что он рад ее видеть. Неужели испытания, которые он перенес сначала в плену у турок, потом в пути, наконец в Пинероле, окончательно лишили его сил, отваги, того невероятного жизнелюбия, которое всегда было его отличительной чертой? На Сильви внезапно навалилась невыносимая усталость, тишина в карете показалась страшнее предсмертного стона…

Лошади бойко несли их по тонущим в ночи предгорьям.

— Куда вы меня везете? — услышала Сильви вопрос.

— Недалеко, на заброшенную ферму. Там вас дожидаются Филипп и шевалье де Рагнель.

Тут произошло неожиданное, он почему-то рассердился.

— Филипп? Вы говорите о своем сыне?

— Нашем сыне, — поправила она его бесстрастно. — Как иначе мы бы напали на ваш след? Это он следовал за вами от самого Босфора до Марселя на греческой фелюге, предоставленной великим визирем, потом — от Марселя до Пинероля, теперь уже с помощью Гансевиля, которого случайно повстречал в порту. Ведь Гансевиль искал возможности отплыть на Канди с намерением отыскать ваши останки или погибнуть… Неужели великий визирь ничего не сказал перед вашим отплытием?

— Фазиль Ахмед Паша? Ничего! Я умолял его отпустить Филиппа, а он твердил, что предпочитает держать его при себе и что Филиппу ничего не угрожает. Прежде чем передать меня людям, приплывшим за мной, он попросил прощения. Визирь никогда не выдал бы тюремщикам человека, ставшего ему другом, но политика есть политика… Он не мог поступить иначе.

— Зато, боясь за вашу безопасность, он отправил за вами следом человека, который непременно сделал бы ради вас все возможное и даже сверх того… Прибью сюда, ваш оруженосец стал следить за крепостью, а Филипп, которого я считала мертвым, как и вас, прискакал в Париж, предупредить нас. Это он направил нас сюда. Остальное вам известно. Вы поедете обратно вместе и сможете вволю обмениваться воспоминаниями. Среди развалин фермы вас ждут лошади, а в порту Мантон — небольшое судно.

— Куда мы поплывем?

— Куда захотите! — ответила она с удрученным вздохом. — Кажется, наши планы устраивают вас только отчасти, а то и вообще не устраивают… Решайте сами.

Ей уже не терпелось, чтобы всему этому пришел конец, хотелось побыстрее увидеть рядом с собой в карете Персеваля и проводить глазами скачущего к горизонту, к свободе, Бофора. Она так мечтала об этих мгновениях, окрашенных волшебным сиянием неугасимой любви… Но что осталось со временем от их любви? Теперь она жалела, что не задала себе этот вопрос раньше.

— Вы скроетесь со мной?

— Нет, — ответила она, отвернувшись, — это было бы слишком неосторожно. Вы с Филиппом поедете в Мантон, а мы с Персевалем продолжим наше паломничество в Турин. Мне действительно надо попасть туда, чтобы поблагодарить господа за то, что он дал свершиться вашему освобождению.

Он вдруг ударил ногой в дверцу кареты и крикнул:

— Кучер, стой!

— Вы с ума сошли? Что вы делаете? — Сильви попыталась его удержать. — Нам нельзя терять времени…

— У меня его больше, чем нужно. Мне необходимо знать о ваших планах в отношении меня. Отвечайте, не то я вернусь в тюрьму.

— Блестящая идея! Что же тогда станет с Гансевилем? Раз вы настаиваете, то извольте, вы пересечете море, высадитесь вблизи Нарбонны, найдете там лошадей и поскачете речными долинами к какому-нибудь порту на океанском берегу, чтобы потом…

— Что потом? Говорите же, черт побери! Почему я должен выковыривать из вас слова?

— Потом — остров Бель-Иль, где у меня остался домик на берегу моря.

Наконец до него дошел весь блестящий замысел, и он задумался. Изменившимся голосом, в котором послышалась радость, он проговорил: