Жюльетта Бенцони - Прекрасная Катрин

– Да! По крайней мере, я буду дышать одним воздухом с тобой, я буду видеть издалека и до последнего своего вздоха горы моей Оверни, деревья и небо, которые будешь видеть ты. Мне суждена смерть, но ты больше не будешь рваться в Бургундию…

– Неужели ты мог подумать, что теперь…

– Нет. Я знаю, что ты никуда не уедешь. Обещай мне, что станешь Мишелю матерью и отцом, что будешь жить ради него, как жила ради меня. Скажи, ты обещаешь?

Ослепнув от слез, она спрятала лицо в ладонях, чтобы не видеть больше эту тонкую черную фигуру у окна, которая, казалось, уже не принадлежала земле. Рыдания разрывали ей грудь, но она изо всех сил старалась сдержать их.

– Я люблю тебя… – пролепетала она, – я люблю тебя, Арно.

– Я люблю тебя, Катрин. И я не перестану любить тебя, когда превращусь в чудовище, стану лишь ошметком человека, таким ужасным, что мне нельзя будет даже показываться на глаза людям. Но и тогда я буду любить тебя, и твоя любовь поддержит меня. Я хотел отправиться в край неверных, чтобы искать смерти с оружием в руках, однако, если на то воля Божья, лучше мне умереть здесь, на моей земле, в которую я скоро вернусь…

Голос его звучал будто издалека и постепенно замирал. Катрин, опустив руки, открыла глаза и отчаянно крикнула:

– Арно!

Но его уже не было. Он незаметно выскользнул из комнаты.

В этот вечер Сара безотлучно находилась при Катрин, ни на секунду не выпуская ее из виду, а Готье встал на страже у дверей. Молодая женщина, забыв обещание, данное Арно, хотела бежать к мужу. Он нашел пристанище у доброго кюре Карлата, ибо страшная новость распространилась по деревне и по замку с быстротой молнии. Безжалостная болезнь нанесла удар, и ужас объял души людей. Все, от самых бесчувственных солдат до нищих пастухов, с тревогой старались вспомнить, не довелось ли им случайно коснуться отверженного. К вечеру под стенами замка собралась толпа, раздались свирепые крики: все требовали, чтобы прокаженного немедленно увезли в лепрозорий. Старый кюре вышел к обезумевшим от страха людям и поклялся, что уйдет вместе с Арно, если кто-нибудь попытается причинить ему зло. Крестьяне были вполне способны поджечь замок, и только в святой ограде церкви Арно мог чувствовать себя в безопасности.

Старый Жан де Кабан впервые испросил разрешения увидеться с Катрин. Почтительно склонившись перед молодой женщиной в глубоком трауре, он известил ее, что согласно закону прокаженный будет препровожден в лепрозорий Кальвиа после того, как в церкви для него будет отслужена заупокойная месса. Он желал знать, сочтет ли мадам де Монсальви возможным присутствовать при этой печальной церемонии.

– Надеюсь, вы не сомневались в этом? – резко ответила Катрин.

Чтобы увидеть Арно, она готова была бы отправиться даже в ад.

Между тем наступила ночь. Жители Карлата, пометив желтым крестом врата священной обители, забаррикадировались в своих домах. Солдаты забились в кордегардию, не решаясь подняться на укрепления из суеверного страха: им чудилось, что над крепостью встает зловещая тень красной смерти. Кеннеди угрозами и тумаками заставил своих шотландцев встать на часы у ворот и на башнях. Стоя у окна, Катрин смотрела, как движутся черные тени, и старалась высмотреть за поясом вторых укреплений дом священника, в котором скрывался Арно. Глаза ее были сухими, лоб пылал. Она хранила теперь суровое молчание.

Так же безмолвно сидела в кресле Изабелла де Монсальви. Старая дама дрожащими пальцами перебирала четки. Но Катрин не могла молиться. Слишком далеко и слишком высоко обитал Господь, он не слышал жалких просьб смертных. Однако он даровал Катрин последнюю радость: она сможет увидеть возлюбленного своего еще один раз, она прикоснется к нему на прощанье, перед тем как расстаться навсегда. Но какой ценой придется заплатить ей за эту милость?

Теперь она понимала все, что казалось прежде необъяснимым. Сара рассказала ей, как однажды ночью Арно разбудил ее, чтобы показать руку, на которой она с ужасом увидела белесое узловатое пятно. Как он и опасался, это было первым признаком болезни: это была проклятая печать проказы. Арно заставил цыганку дать клятву, что она ничего никому не скажет. Он хотел отдалить от себя Катрин, чтобы она позднее смогла бы без сожалений забыть о нем и начать новую жизнь. Но этот великодушный план был разрушен отчаянной любовью Катрин и его собственной страстью… Катрин узнала тайну – как довелось узнать ее и Изабелле страшной ночью в часовне!

Поглядывая иногда на старую даму, Катрин почти с удивлением замечала, что та страдает не меньше, чем она сама. Неужели с ее муками может сравниться другая скорбь? Глубокой ночью в лесу послышался волчий вой. Это было время брачных игр, и волчица призывала к себе самца. Катрин вздрогнула. Для нее время любви кончилось навсегда. Теперь она будет жить только во имя долга – сурового неумолимого долга, единственной опоры для сердца, которое завтра обратится в тлен, лишь только…

Она состарится, как эта женщина, что беззвучно плачет возле нее, она посвятит себя целиком сыну, который в один прекрасный день оставит дом, и тогда она будет спокойно ждать конца, в котором обретет утешение.

Внезапно душа ее наполнилась безграничной жалостью к этой старухе, которая медленно поднималась на Голгофу к такому далекому еще кресту. Она потеряла мужа совсем молодой, ей пришлось пережить ужасную гибель Мишеля, нежного, доброго сына, своего первенца и любимца. А теперь на нее обрушилось это великое несчастье! Каждая морщина на ее усталом лице говорила о пережитых страданиях. Неужели сердце женщины может вынести столько мук и не разбиться? И нет пределов ее терпению и мужеству?

Она осторожно приблизилась к Изабелле и робко положила руку ей на плечо. Тусклые глаза, покрасневшие от слез, поднялись к ней, в них читалась мольба. Катрин сглотнула слюну, кашлянула, чтобы прочистить внезапно засвербившее горло, и произнесла еле слышно:

– У вас остается Мишель… и я, если вы того захотите. Я не умею об этом говорить… и я знаю, что вы меня никогда не любили. Но я… готова отдать вам всю нежность, всю любовь, которую я уже не смогу дарить ему…

Она переоценила свои силы. Горе вдруг подкосило ее, она упала на колени перед старухой, спрятав голову на ее груди… вцепившись руками в черное платье. Но Изабелла де Монсальви уже склонилась к ней, крепко прижимая к себе.

Катрин почувствовала, как на лицо ей капают быстрые горячие слезы.

– Доченька! – выдохнула Изабелла. – Доченька моя!

Они долго держали друг друга в объятиях, сроднившись в беде, и сблизить их больше не смогла бы никакая радость. Что значили гордость и слава перед этими муками? И каким далеким казалось теперь презрение Изабеллы к дочери жалкого торговца Гоше Легуа! Скорбь матери и жены сливались в одну боль, и под потоком их общих слез рушились все барьеры, а в душах рождалась любовь.