Ширл Хенке - Упрямица

– Вероятно, мы не такие уж разные, как я подумал при нашей первой встрече.

Лусе промолчал.

– Какой он был человек? – спросил Ник.

Лусеро понял, что Ник спрашивает об отце.

– Мальчику, каким я был тогда, он казался хозяином жизни. Он научил меня, как надо жить… по его правилам. Продажные женщины, карты, рулетка, петушиные бои. Он мог продолжать пить, когда вся компания уже валялась под столом. Ради этого он и жил. О, он умел наслаждаться жизнью, наш родитель! Могу побиться об заклад, что он испустил дух в «Золотой голубке», тиская двух шлюх сразу. Он привел меня туда, когда мне исполнилось четырнадцать, и представил девице по имени Кончита.

Ник усмехнулся:

– Ты запоздал, малыш. Я потерял невинность в двенадцать. Но у меня было то преимущество, что я рос в борделе.

– Завидую тебе, – серьезно произнес Лусе. – Я мечтал бы о такой жизни.

Ника словно ударили обухом по голове.

– Но у тебя было имя, замечательный дом, отец!

– Я сказал, что он познакомил меня с моей первой шлюхой. И это был единственный раз, когда он уделил сыну хоть какое-то внимание. И то я теперь понимаю, что сделал он это не ради меня, а чтобы уязвить, позлить свою жену. Я был не сыном для него, а лишь необходимым наследником. Каждый гасиендадо должен иметь продолжателя рода, несомненно, ты уже сам узнал про это. Сама фамилия Альварадо – вот что он единственно любил, ценил и чем гордился. Ты более истинный Альварадо, чем все мы, если взять твое отношение к земле. Ты проливал на ней пот, как наши давние предки…

– Я работал на земле ради Мерседес.

– Может быть. Но я уверен, что и ради себя тоже. – И снова к Лусеро вернулась его постоянная циничная полуусмешка.

У них еще оставалось время на разговоры о детстве, на воспоминания о войне и о любовных приключениях. Они вставали, расхаживали по каземату, вновь усаживались.

Но имя Мерседес больше не было произнесено вслух ни разу.

Уже раннее утро было душным и жарким, предвестником плохого, тяжелого дня. Мерседес провела ночь бодрствуя, но не стала отдавать никаких распоряжений к отъезду на рассвете, как она пообещала это Нику. Она не могла уехать отсюда, пока он будет жив.

По правде говоря, Мерседес не была уверена, что будет в силах выдержать это зрелище, но и покинуть город, когда Нику осталось жить считанные минуты, она тоже не могла. Она решила прибыть в тюрьму в окружении слуг и вакеро и затребовать тело сразу же после того, как все будет кончено.

При мысли о том, что ей предстоит, она ощутила внезапный приступ тошноты. На этот раз это никак не было связано с ее беременностью. С трудом оправившись, она присела на край постели, дрожа в ознобе, несмотря на жаркое утро.

– Я должна одеться! – убеждала она себя.

Платье на сегодняшний день Мерседес выбрала еще накануне. Оно было лиловым – самым темным из всех ее нарядов, привезенных с собой. По приезде в Гран-Сангре она могла бы облачиться в траур, но это противоречило одному из последних пожеланий Ника. Он хотел, чтобы она радовалась новой жизни, зародившейся в ее теле, а не горевала о потере.

– Наш ребенок… и наша Розалия… Они будут гордиться тобой. Я воспитаю их в любви и уважении к твой памяти!

Она произнесла эту клятву вслух, готовя себя к самому трагическому моменту в жизни.

Ник и Лусеро следили, как светлеет небо за окошком. Разглядев друг друга в сумрачном свете, они мрачно усмехнулись – оба заросшие многодневной щетиной, немытые, пропотевшие в немыслимой духоте, с воспаленными от бессонницы глазами.

Часом раньше Лусе подкупил тюремщика, чтобы тот принес им бутылку дешевого мескаля. Братья быстро опустошили ее, еще до того, как луна пропала с небосклона.

В камеру привели священника – морщинистого, немощного старика с выражением равнодушной покорности судьбе в глазах. Это был не тот падре, что свидетельствовал против Ника на суде. Он посмотрел на двух столь похожих мужчин, бородатых, со зверскими лицами, но не выказал ни удивления, ни каких-либо иных чувств.

– Я здесь, чтобы выслушать ваши исповеди и свершить обряд помазания святым елеем.

Священник опустился на колени и стал открывать маленький кожаный саквояж, в котором принес все необходимое для обряда.

– Что касается меня, то не утруждайте себя, отец, – произнес Ник с некоторым сочувствием к старцу. – Я не вашей веры.

Он не стал добавлять, что притворялся католиком в течение целого года, но теперь не хочет продолжать кощунство.

– Господь примет меня таким, какой я есть.

Священник перевел взгляд на Лусеро:

– А ты, сын мой?

Лусе цинично рассмеялся:

– У меня надежд на Божье прощение еще меньше, чем у моего братца-еретика. Даже если во всех церквях от Дуранго до Веракрус будут возносить за меня молитву, это все равно не спасет мою душу.

– Милостью нашего Господа и добротой святой Богоматери все возможно, – терпеливо отозвался падре.

– Никакая Богоматерь не поможет человеку, которого возненавидела собственная мать. Простите меня, отец, но я не полагаюсь на милость тех, кто обитает на небесах.

– Все грешники могут уповать на помощь Господа… если только сами того пожелают, – мягко возразил священник.

– Прими его благословение, Лусе. Вдруг и впрямь дело выгорит, и ты отвертишься от ада? – вмешался Ник, вспоминая сочинения Блеза Паскаля, которые когда-то позаимствовал у знакомого французского легионера в Алжире.

Лусе пожал плечами и обреченно вздохнул:

– К тому времени, как я кончу рассказывать о всех моих грехах, порох в патронах у солдат отсыреет.

– Задержка нам, конечно, ни к чему, раз уж мы подготовились к путешествию на тот свет…

– Кто знает? – вдруг оживился Лусе и согласно кивнул священнику.

Тот попросил стражника препроводить их в свободную камеру.

Через четверть часа охрана доставила Лусеро Альварадо обратно.

– Добренький падре обещал молиться за нас обоих, – сообщил он Нику.

– Ты быстро управился. Вероятно, кое-что ты упустил… – сухо произнес Ник.

– По правде говоря, едва я начал, падре Альберто сообразил, что полная моя исповедь затянется надолго и комендант Моралес выдернет меня у него из-под носа и поставит к стенке до того, как я успею получить отпущение грехов.

– Комендант Моралес собирается казнить нас поодиночке. Так мне поведал охранник, – сказал Ник. – Он боится, что толпа возбудится, увидев нас вместе. После первой казни зевак разгонят, и второго из нас расстреляют без лишних свидетелей. Он не имеет права казнить тебя без приговора трибунала, а судьи вчера уже отбыли в Агуа-Калиентес вершить правосудие там.

– Но так как я прикончил парочку-другую его людишек прошлой ночью, он все равно меня расстреляет. Вопрос лишь в том, кому из нас становиться к стенке первым?