Елена Арсеньева - Гарем Ивана Грозного

– Не пора ли раскладывать костры? – ехидно спросил он, и Бельский понурил голову:

– Государь, я уже был у них, чтобы ввергнуть в узилище, однако та старуха ответила: «День еще не миновал!»

Легкая тень омрачила взор государя, но он сказал как ни в чем не бывало:

– Когда поведут их на костер, последи, чтобы эту старую ведьму…

Он запнулся. Бельский думал, государь скажет что-то вроде: «Пытали перед казнью», или: «Жгли на самом медленном огне», или: «Зарыли в землю живьем», – однако остолбенел, услышав:

– Последи, чтобы ее отпустили восвояси. А теперь вели-ка истопить мне баню.

День тянулся так медленно, как никакой другой. Поздно позавтракали, потом стали собираться в баню. Велено было призвать туда песельников, а с собою царь позвал Годунова и Бельского. Пригласил также Эйлофа, однако более для смеху. Архиятер схватился за сердце: он не мог переносить духмяного, обжигающего пара, идущего от каменки, раз или два его уносили из мыльни в обмороке, а потому царь милостиво разрешил ему обходиться без этой сумасшедшей русской прихоти, именуемой банькой. Однако Эйлоф попросил государя непременно принять в урочный час все необходимые лекарственные снадобья и взял с Годунова слово, что тот проследит за своевременным исполнением сего предписания. Борис Федорович поклялся в этом вечным спасением и присовокупил, что сам даст целебное зелье государю.

Перед тем как идти омываться, Бельский вновь навестил гадателей и вернулся с их ответом:

«Пусть не гневается великий государь, но день окончится лишь тогда, когда сядет солнце и наступит полная тьма».

– Ну-ну, – благосклонно усмехнулся Иван Васильевич и отправился в мыльню.

Время прошло весело и незаметно. Песельники были звонкоголосы, как никогда, и государь забывал обо всем, слушая их. В бане было жарко, душно, он выпил много квасу. Квасом разбавил Годунов и снадобье, данное ему Эйлофом. Государь хватанул его одним махом, скривился от отвращения, тут же ахнул еще кружку кваску, перестал морщиться и засмеялся.

Было уже семь часов вечера, когда омовение закончилось. Солнце село, однако небо еще оставалось светлым и прозрачным. Тоненький-тоненький серпик нарождающегося месяца серебрился над горизонтом, первая звезда мерцала в вышине, словно чья-то застывшая слезинка.

При взгляде на нее царь нахмурился было, но тотчас лукаво оглянулся на Бельского.

«Неужто ночью прикажет костры с колдунами жечь?» – недовольно подумал тот: после нечеловеческого напряжения нынешнего дня и слишком жаркой бани у Богдана Яковлевича люто разболелась голова.

Переодетый в расписной халат, полотняную рубаху и теплые чулки, царь приказал посадить себя на постели поудобнее и ужин подать к нему, а пока пожелал сыграть в шахматы. Годунов уже вздохнул обреченно, приготовившись, как обычно, проиграть, однако нынче царь выбрал противником молодого Романа Биркина – в прошлый раз партию с ним Иван Васильевич едва свел к ничьей и порадовался, что наконец-то попался умелый противник. Сейчас он твердо решил выиграть, тем паче что Биркину выпало сражаться черными.

Шахматные фигурки были выточены из слоновой кости московскими умельцами, потому изображали не какого-нибудь короля и королеву или турецкого султана с его султаншею, как водилось обыкновенно, а государя с посохом и царицу в венце: их чертам было придано сходство с самим Иваном Васильевичем и покойницей Анастасией. Ладьями были фигурки, напоминающие опричников, туры были похожи на самых осанистых бояр, кони оставались конями, а пешки имели вид ратников московских.

Роман Биркин быстро расставил свои фигурки и ждал, когда закончит государь. Видимо, доска стояла неровно, потому что белый король падал, падал и наконец скатился с доски. Иван Васильевич потянулся за ним – и вдруг прижал руку к сердцу, завел глаза, повалился навзничь…

Сделалась страшная суматоха! Крик и плач стояли по всему дворцу, заунывно гудел большой колокол Ивана Великого. Митрополит спешно прибыл во дворец, чтобы исполнить давно выраженную волю государя и постричь его перед смертью: это было общепринятым обычаем. В монашестве дано было умирающему имя Ионы.

В общей кутерьме мало кто заметил, что Годунов мгновенно собрал в соседней палате своих людей и отдал им несколько кратких приказаний. В течение часа после этого дома всех Нагих были окружены стражею, а царице Марье объявлена воля нового государя: наутро же с отцом, братьями и всеми родственниками отправиться в Углич, назначенный удельным городом царевичу Дмитрию.

Гадатели и колдуны в своем застенке пали на колени и возносили хвалу Господу, а также всем тем темным силам, которые дали исполниться их пророчеству. И никто не обращал внимания на старуху, которая, притулившись в уголке, заходилась горькими, неизбывными слезами.

А между тем Иван Васильевич оставался жив еще несколько часов…

Но 18 марта не успело смениться 19-м, как все было кончено, и Богдан Бельский закрыл глаза смиренного инока Ионы – бешено гордого и самовластного человека, который всю жизнь ощущал себя не столько смертным существом, сколько олицетворением и воплощением Руси. Вручил Богу душу великий государь Иван Васильевич Грозный, царь и великий князь всея Руси, Владимирский, Московский, Новгородский, царь Казанский и царь Астраханский, государь Псковский и великий князь Смоленский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Булгарский и иных земель, государь и великий князь Нижнего Новгорода, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белозерский и отчинный государь и обладатель земли Лифляндской Немецкого чина, Удорский, Обдорский, Кондинский и всей Сибирской земли повелитель!

Закатилась звезда поднебесная, угасла свеча воску ярого…

Апрель – июнь 2000 г.

Нижний Новгород

То есть 1547-й по летоисчислению, введенному Петром I. Для удобства даты здесь и далее приводятся в современном обозначении. Следует также помнить, что в те времена новый год начинался не в январе, а в сентябре.

То есть католические: ляхами называли поляков.

Неделя.

Вежливо.

Головной монашеский убор под вид капюшона.

Пищаль – вид старинного ружья.

Землетрясением.

Прут.

Так называлось не только украшение, но и особым образом расшитый воротник, надевавшийся отдельно от рубахи.