Генри Джеймс - Вашингтонская площадь

2

Когда девочке было лет десять, доктор пригласил свою сестру, миссис Пенимен, пожить у него. Девиц Слоупер было только две, и обе они рано вышли замуж. Младшая стала миссис Олмонд — женой преуспевающего коммерсанта и матерью цветущего семейства. Она и сама цвела: могла похвастать приятной внешностью, покладистым нравом и здравым умом и пользовалась расположением своего умного брата, который, когда дело касалось женщин, твердо знал, кому отдавать предпочтение и кого игнорировать — даже если и те, и другие приходились ему близкими родственницами. Он предпочитал миссис Олмонд своей второй сестре, Лавинии, которая вышла за бедного священника, отличавшегося хилым здоровьем и цветистой речью, к в тридцать три года осталась вдовой, без детей и без состояния; единственный ее капитал составляли воспоминания о цветах красноречия мистера Пенимена, слабый аромат которых все еще витал вокруг ее собственных речей. Тем не менее доктор предложил ей поселиться под его кровом, и Лавиния приняла предложение с готовностью женщины, десять лет прожившей с мужем в городке под названием Покипси.(*2) Доктор не имел намерения поселить ее у себя навсегда; он пригласил Лавинию остановиться в его доме на то время, которое ей потребуется, чтобы найти и обставить квартиру. Трудно сказать в точности, пыталась ли миссис Пенимен искать квартиру, но доподлинно известно, что она таковой не нашла. Она поселилась у своего брата и съезжать не собиралась; и когда Кэтрин исполнилось двадцать лет, тетя Лавиния по-прежнему оставалась одной из самых ярких фигур ее антуража. Согласно заявлениям самой миссис Пенимен, она осталась в доме, чтобы следить за воспитанием племянницы. Во всяком случае, именно так она заявляла всем, кроме доктора, который никогда не требовал объяснений, если мог на досуге выдумать их сам да еще получить от этого занятия известное удовольствие. К тому же миссис Пенимен, хотя и была наделена изрядной долей несколько напускной самоуверенности, но — по трудноопределимым причинам — не решалась выставлять себя перед братом в качестве кладезя знаний. Чувство такта было не слишком развито в ней, и все же его хватало, чтобы удержать ее от подобной ошибки; у брата же такта было довольно, и, понимая положение сестры, он прощал ей намерение прожить полжизни за его счет. Поэтому на молчаливое предложение миссис Пенимен остаться в доме, так как бедной сиротке следует иметь подле себя умную женщину, доктор ответил молчаливым согласием. Высказывать свое согласие вслух он и не стал бы, ибо он не был ослеплен умом своей сестрицы. Исключая период влюбленности в мисс Кэтрин Харингтон, доктора Слоупера никогда не ослепляли свойства женской натуры; в известной степени он был, что называется, дамский доктор и все же в глубине души вовсе не был склонен восторгаться тонко организованным полом. «Тонкость» эту он полагал скорее забавной, чем полезной, и, кроме того, у него было представление о красоте всего разумного, а пациентки доктора Слоупера редко радовали его подобной красотой. Разумной женщиной была жена доктора, но ее он считал счастливым исключением: среди нескольких убеждений, которых доктор придерживался, это было, пожалуй, основное. Оно отнюдь не помогало ему легче справиться с горечью потери или скорее ее восполнить; и оно мешало ему вполне оценить возможности Кэтрин и благодеяния миссис Пенимен. По истечении полугода он все же принял постоянное присутствие сестры как свершившийся факт, а когда Кэтрин подросла, понял, что ей действительно полезно общество особы несовершенного пола. Он был отменно вежлив с Лавинией, безукоризненно, церемонно вежлив, и, кроме одного случая, когда он вспылил во время обсуждения теологических проблем с ее покойным мужем, она ни разу в жизни не видела брата разгневанным. С ней он теологических проблем не обсуждал; он с ней вообще ничего не обсуждал, ограничившись тем, что очень ясно и в непререкаемой форме изложил свои пожелания насчет воспитания дочери.

Однажды, когда девочке было лет двенадцать, доктор сказал своей сестре:

— Лавиния, постарайся научить ее думать. Я хочу, чтобы моя дочь умела думать.

Миссис Пенимен углубилась в размышления.

— Значит ли это, дорогой Остин, — спросила она через минуту, — что уметь думать, по-твоему, важнее, чем уметь творить добро?

— Творить добро? — переспросил доктор. — Человек, не умеющий думать, не может творить добро.

Против этого утверждения миссис Пенимен не стала возражать; вероятно, она вспомнила, что ее собственные великие заслуги перед миром действительно объясняются ее разносторонним развитием.

— Разумеется, я хочу видеть Кэтрин добродетельной женщиной, — сказал доктор на следующий день. — Но добродетели ее ничуть не пострадают, если к ним добавится немного ума. Я не боюсь, что она вырастет злой; в ее характере нет и не будет ни грана жестокости. Она ласкова, как теленок; но я не хочу, чтобы лет через шесть мне пришлось сравнивать ее с коровой.

— Ты боишься, что Кэтрин вырастет недалекой девушкой? Не беспокойся ведь пасти ее буду я! — заявила миссис Пенимен, ибо она уже начала заниматься образованием племянницы: усаживала ее за фортепьяно, за которым Кэтрин выказывала некоторые способности, и водила в танцкласс, в котором девочка, надо признаться, успеха не имела.

Миссис Пенимен была высокая, худая, светловолосая, несколько увядшая женщина; она отличалась исключительным благодушием, чрезвычайно аристократическими манерами, слабостью к легкому чтению и какой-то нелепой уклончивостью и скрытностью характера; она была романтична и сентиментальна и питала страсть ко всяким тайнам и секретам; страсть эта была вполне невинна, ибо до поры до времени все ее секретничанье никому и ничему не угрожало. Если она не отличалась правдивостью, то этот ее недостаток не имел практических последствий, так как утаивать ей все равно было нечего. Она хотела бы иметь возлюбленного, который оставлял бы для нее в лавке записки на вымышленное имя. Должен сказать, что этим ее воображаемый роман и ограничивался. Возлюбленного миссис Пенимен никогда не имела, но брат ее, человек весьма проницательный, понимал особенности ее натуры. "Когда Кэтрин исполнится семнадцать, — говорил он себе, Лавиния примется уверять племянницу, что в нее влюблен какой-нибудь молодой человек с усиками. Это будет чистейший вздор; никакой молодой человек ни с усиками, ни без оных в Кэтрин не влюбится. Но Лавиния не отступится и примется навязывать племяннице свою выдумку; и если к тому времени страсть к секретам и тайнам еще не совсем завладеет Лавинией, она, возможно, попытается и мне ее навязать. Кэтрин не поймет и не поверит, и ее душевное спокойствие не будет потревожено; бедняжка отнюдь не романтична".