Уйда - С волками жить...

На следующий день князь Зуров обедал в клубе, — ему подали телеграмму от жены:

«Никогда. Оставьте меня здесь жить и умереть», — писала она.

Коррез томился сознанием своего бессилия; ему хотелось отмстить за нее, по крайней мере, если уже ему не суждено иначе послужить ей; а между тем тоска его снедала; давно уже стал он равнодушен к женским ласкам, в своим успехам, даже к музыке; словом — ко всему, что не было она. Наконец, он не выдержал и снова поехал в Польшу. В Шарнеле он узнал, что княгиня больна, а когда увидал ее, бледную, исхудалую, еле передвигающую ноги, опирающуюся на палку, ему вдруг показалось, что ей жить не долго, что умрет она здесь, одна, без друзей, без утешений.

Нравственно она мало изменилась, также ласково, как и прежде, говорила с бедняками, собравшимися перед ее домом, в числе которых проскользнул и Коррез, с такою же любовью подавала им милостыню.

Когда он подошел в ней, она испугалась.

— Так-то вы держите слово, вы обещали сюда более не являться? это жестоко, — пролепетала она.

— Вы страдаете? вы больны? — спросил он, вместо ответа. — Этот климат вас убивает, вы жестоки в самой себе.

— Я не больна, я только слаба, — с усилием отвечала она. — Но зачем, зачем вы приехали? это жестоко.

— Почему жестоко? нет, я не могу этого выносить! что вы делаете со своей жизнью? Он — чистое животное; к чему повиноваться ему, быть ему верной?

— Тише, тише! довольно уже я искупила грехов. Позвольте мне жить и умереть здесь. Идите, идите, идите.

Коррез молчал, он только глядел на нее и чувствовал, что любит ее как никогда. Тем не менее он сознавал, что она права, пришлось проститься с нею.

Вернувшись в Париж, он умолял княгиню Нелагину сжалиться над ее молодой невесткой, переговорить с братом, убедить его принять жену в себе в дом безо всяких унизительных условий. Нелагина плакала, слушая его, но за успех отнюдь не отвечала: она знала упрямый характер брата.

А Зуров, тем временем, получил от Жанны записку, состоявшую всего из нескольких слов:

«Коррез вернулся в Париж, он бал в Шарисле. Не дозволяйте его выработанному на подмостках сценическому таланту дурачить вас».

Час спустя Нелагина посетила брата, с которым была в ссоре со дня изгнание Верэ, и передала ему содержание своего разговора с Коррезом:

— Комедиант этот может дурачить вас, а не меня, — был ответ, — так и передайте ему.

Коррез возвращался пешком из театра; на бульваре его остановил старинный приятель:

— Читал ты это? — спросил он, подавая ему № одной из наиболее распространенных вечерних газет.

Они вошли в кофейню Биньон, мимо которой проходили; Коррез сел под газовым рожком и принялся за чтение блестящего очерка, озаглавленного: «Земные ангелы». Под покровом весьма прозрачной аллегории в статейке шла речь о цветке, увядающем где-то на севере, о парижском Ромео, охладевшем ко всем хорошеньким женщинам, и проч. и проч. Судя по едкой иронии, по беспощадной насмешке, которыми дышали эти строки, можно было полагать, что Жанна вдохновила писавшего их.

В эту минуту дверь отворилась, и Зуров, с целой свитой, вошел.

Коррез поднялся ему на встречу:

— Князь, — сказал он, указывая ему на № газеты, — вам ли угодно будет вступиться, или вы предоставите это мне: тут дело идет о чести княгини Зуровой…

— Честь княгини Зуровой? — с громким смехом перебил его муж, — это, конечно, ваше дело.

Коррез поднял руку и ударил его по лицу…

Спустя несколько дней, Верэ получила от мужа коротенькую записку:

«Я прострелял горлышко вашему соловью, отныне ему не петь более».

Она тотчас собралась в дорогу, несмотря на свою слабость; Бог знает, откуда у нее взялась энергия; безостановочно ехала она до прусской границы, а там, по железной дороге, добралась до Парижа.

Коррез, раненый, лежал в темной комнате; сестры милосердия сидели около него.

Дверь отворилась, и Верэ вошла. В глазах ее отражалось страдание, но двигалась она с своей обычной, гордой грацией и держала себя как женщина, решительность которой неизменна.

— Я та самая женщина, за которую он дрался, — сказала она монахиням. — Мое место подле вас.

Она подошла к кровати, и опустилась на колени.

— Это я! — сказала она тихим голосом.

Он открыл глаза; на лице его явилось такое сиянье, какое должно было озарять лица мучеников, созерцавших являвшихся утешать их святых.

Он не мог говорить, он мог только смотреть на нее.

Все ниже и ниже склонялась ее гордая голова.

— Вы всего лишились ради меня. Если это может вас утешить — я здесь.

Вереница блестящих экипажей тянулась вдоль парижских бульваров, в ясный весенний вечер. Князь Зуров сидел один в своей коляске, лицо его было мрачно, взгляд — угрюмый; то был канун его свадьбы с его старой приятельницей Жанной, герцогиней де-Сонназ.

Брак его с Верэ был расторгнут на основании показаний его прислуги.

Герцогиня в это время возвращалась из Булонского леса, в собственном экипаже, на передней скамейке которого помещались ее дети; все лицо ее сияло, в глазах отражалась насмешливая веселость. Сен-Жерменское предместье находило предстоявший брак ее с другом ее покойного мужа делом вполне естественным и подходящим. С радостным сердцем думала она, любуясь позлащенным лучами заходящего солнца Парижем: «Стоит только иметь немного ума, и всего можно добиться».

Самый брак ей решительно был безразличен; ей только приятно было сознавать свое торжество, чувствовать, что она отомстила за себя.

«Заставлю плясать своего медведя», — думала она, мысленным взором заглядывая в будущее.

В этот же самый час леди Долли возвратилась к себе домой из Гайд-Парка, вошла в свой изящный будуар, в сопровождении своего старого друга, лэди Адины Стот, и разразилась слезами. Она только что узнала, что Иура, бедный милый Иура, погиб от выстрела из ружья, до которого прикоснулся безо всяких предосторожностей, считая его незаряженным.

— Все так ужасно, — причитывала она, всхлипывая. — Подумать только, что я должна отречься от родной дочери! К довершению удовольствия: извольте носить гладкие прически, и эти противная шляпа, которая ни к кому не идет, что бы там ни толковали; а теперь еще бедный Джэк застрелился, — конечно, застрелился: никто не верит, чтобы смерть его была делом случая; уже много лет тому назад он сделался каким-то странным, угрюмым, а матушка его теперь вздумала упрекать меня, тогда как всему этому века прошли, целые века, да и ничего я ему не сделала, кроме добра.