Морис Ростан - Любовь Казановы

Что это за белая прядь, точно закладка, вложенная туда судьбою, в его темных локонах?

Начнет ли он сызнова свои странствия, повторит ли он прежние любовные приключения теперь, с утомленным сердцем, со стареющей красотой? О, нет. Для этого он слишком практичен. Он слишком знал смелое и блестящее счастье, чтобы стать упрямо стареющим любовником, чтобы коллекционировать поражения вместо побед. Вечный жид сердца, не знавший ни нищеты, ни богатства, он хотел, чтобы его конец был достойным, чтобы это были бесскорбные сумерки — недаром он умышленно отстранял из своей жизни все, что могло быть трагическим!

Дон Жуан кончает жизнь в монастыре! Рансэ основывает монастырь траппистов! Чтобы там делал Казанова? Он в монастыре бывал только для того, чтобы соблазнить монахиню из Мурано!

Дон Жуан был охотником за неизвестным, тревожной душой, одним из ликов человеческой тоски. В душе Рансэ строгость единственной любви соприкасается со страданием. Но Казанова никогда не искал ничего, кроме своего личного наслаждения. Только в него он и верил. Что бы он стал делать в монастыре? Он оставляет монастыри беспокойным душам, сердцам, разочарованным жизнью, раненным жизнью, ищущим забвения, одиночества, избавления… Казанова слишком здоров, слишком уравновешен, чтобы его можно было причислить к великим страдальцам… Он не из тех, кто мстит жизни за то, что она не исполнила всех видений их сердца. Он никогда не мечтал о том, чего он не мог иметь, не преследовал недостижимого… Никто не умел так претворять в действительность своей жизни, как он. Он не ищет трона, чтобы вознести на него свою жадную и раненую душу. Нет, ему нужен мирный приют, почти буржуазный, дорогой для деятельных натур, как заслуженный отдых. Слишком много одержавший побед генерал, он желает получить спокойное место, приятное убежище. И успокоенный, примиренный, счастливый, он кончает свою жизнь в Дюксе, в замке Вальдштейн, в должности библиотекаря, окруженный книгами, из которых ни одна не знает столько о мужчинах и женщинах, как он сам!..

Прощай, венецианец! Вот я еще раз проследил твой беглый маршрут! Я, как всегда, поддаваясь твоему очарованию, в воображении пробежал с тобою столько городов и столько сердец, столько деревень и столько лиц! И я не уверен, расставаясь с тобой нынче вечером, что вскоре не вернусь к тебе обратно!

Я сознательно не коснулся здесь твоего существования авантюриста, не коснулся ничего, что бы не было твоей жизнью любовника, а в этой жизни, такой переполненной, что из восьми томов твоих мемуаров она заполняет семь томов и три четверти, я мог остановиться только на некоторых силуэтах. Длительно склониться только над несколькими душами. Тех, кто в твоей жизни был только именем, нацарапанным алмазом на зеркале гостиничного номера, я не мог воскресить всех! Я выбрал только главных и, может быть, не тех, кого ты предпочел бы, но тех, кто, как мне казалось, ярче освещал твою любовную жизнь и пояснял нам твое такое богатое и такое текучее сердце!

Прощай, венецианец! Страницы сосчитаны! Если бы в этой книге каждой твоей любви посвящена была бы одна страница, их понадобилось бы больше тысячи!.. И моего пера не хватило бы на это. Но в минуту разлуки с тобой, покидая тебя в просторной библиотеке замка Вальдштейн, посреди твоих книг — я хотел бы выяснить с тобой, что это за странное очарование, к которому ты постоянно влечешь меня!

Что мне с тобою делать, Казанова? В чем тот секрет, который делает тебя таким привлекательным, таким сложным? Во время моего исследования часто приходилось мне критиковать тебя, часто приходилось нападать на тебя. Но все это — включительно с критикой — только свидетельствует о том большом интересе, который ты возбуждаешь во мне. Я хотел, показывая себе самому твои погрешности, уменьшить это твое очарование.

Что же это за секрет, венецианец, который заставлял тебя любить, который еще и сейчас привлекает к тебе восхищение, приобретает тебе сердца? Не может же быть совершенно недостойным человек, у которого в пространстве был другом де Линь, во времени — Стендаль: герой любви, обязанный ей своей славой. Знаю я, в чем тебя можно упрекнуть, в чем я и сам неоднократно упрекал тебя! Я знаю, что эта самая любовь, которой ты обязан своей шумной славой — совсем не похожа на любовь! Что ты лишил ее всего, что составляет ее силу и прелесть, ее величие и страдание! Я знаю, что ты гораздо больше напоминаешь Фигаро, чем Дон Жуана, и что в самом тоне, которым ты рассказываешь о своей любви, есть что-то, позволяющее никогда не верить ей вполне. Все равно, твое очарование действовало, оно действует и сейчас. И я сам, подвергающий его критике, обесценивающий его, — я все же поддаюсь ему, раз я занимаюсь тобой.

Да, конечно, ты никогда не любил истинной любовью. Неистощимому любовнику — тебе не хватало настоящей любви, жизненного чувства. Напрасно было бы набрасывать на тебя золотой плащ поэзии — тебе свойственна лишь фантазия. Будь это Лючия, или монахиня из Мурано, — ты никогда не был по-настоящему растроган. Ты никогда не проливал искренних слез. Я даже скажу: кроме маленькой русской дикарки, ты вряд ли и встречал великую любовь. Все женщины, которых ты срывал случайно, как цветы, были так же счастливы, отдавая тебе свою любовь, как и покидая тебя.

Не считая нескольких рыданий, вряд ли и услышанных тобой, ты мог объехать весь мир, так и не поняв, что страдание — трагическая вещь. В этом была твоя слабость! В этом же была и твоя сила! Да, венецианец, вот чему ты обязан своим очарованием, жестоким, конечно, но здоровым. Безнравственным, может быть, но естественному — от тебя веет счастьем. Твоя жизнь осуществила это чудо: построить на слезах любви замок вечного счастья! Все другие герои любви — печальны! И как им не быть печальными? Через все века тянется этот кортеж — тех, кто любил, и нет шествия печальней этого. Один ты проходишь танцующей походкой, ты скользишь мимо, непринужденный, в своем шитом золотом камзоле.

Смотря на твою жизнь, наши израненные жизнью сердца на минуту охватывает сладостная иллюзия: мы воображаем, что можно жить без страданий, что можно любить, не проливая слез.

Да, от тебя веет счастьем. То, что мы преследуем постоянно, ты ловишь одним движением, ты доказываешь одним танцем, ты утверждаешь одним взглядом! Ты удивителен, как балет, и насмешлив, как парадокс. Ты меняешь знаменитый французский припев, отнимая у него его меланхолическую грацию, и даешь к нему неожиданный вариант:

Да, для тебя, венецианец, любовные радости длились всю жизнь. Ты никогда не видел мрачного лика любви, ее трагического близнеца. Тогда, как в сердце португальской монахини, в сердце кавалера де Грие, в сердце Фортунио, даже в тревоге Дон Жуана мы чувствуем это великое разочарование тех сердец, которые не в силах заставить другое любимое сердце биться одним биением с ними. Ты получил от судьбы неуязвимый дар молодости и невозможности страдать. Ты один среди смертных не вкусил от древа страдания, у тебя одного нет Ахиллесовой пяты.