Мария Лоди - Мечта

Этой земле не повезло, так как первыми обосновавшимися здесь людьми были сборщики тряпья, вслед за которыми переселились и остальные представители подобных профессий. За несколько лет тесные и неудобные дома превратились в настоящие лачуги. Кровля из просмоленной парусины трескалась от дождя, по стенам текла вода. В поселке царила грязь, немощеные улицы изобиловали рытвинами и глубокими канавами.

Сборщики тряпья презирали тех немногих рабочих, которые жили в поселке, и смеялись, когда видели, как те на рассвете отправлялись на фабрики. Сами они каждый день предавались развлечениям, после того как кончали обшаривать мусорные ящики Парижа в поисках средств для пропитания. Крошечные садики возле домов становились скопищами отбросов, которые они приносили с собой из своих «экспедиций» и нагромождали огромными кучами. Грязь была повсюду. Грязное тряпье гнило под дождем, бесчисленная рухлядь, от старых кастрюль до изорванных матрацев, возвышалась до неба.

Тома отпустил кабриолет и пошел по переулку, направляясь к дому Мари. В этом районе жили рабочие, и он был наиболее чистой частью поселка. Дома здесь содержались лучше, а в садиках кое-где даже росли цветы.

Дом Мари был одним из наиболее приличных. Ипполит весной побелил стены, посадил кусты роз — по одному на каждой стороне маленькой дорожки, ведущей к выкрашенной зеленой краской двери.

Мари гладила на кухне. Комната была маленькой и сырой, хотя безупречно чистой; от влажных стен отставали обои.

Мари поставила утюг и поцеловала Тома.

— Я не ждала тебя, ты сказал, что, вероятно, придешь завтра. Я гладила.

— Продолжай, — сказал он, — я не тороплюсь.

Он присел около плиты, на которой стоял кофейник. Мари продолжала заниматься своей работой, не обращая на него внимания. Он некоторое время смотрел, как она всем телом нажимает на утюг; ее лицо покраснело, и время от времени она останавливалась, чтобы вытереть со лба пот. То и дело она делала несколько неуклюжих шагов, чтобы взять нагревшийся утюг.

Ее хромота была более заметна, когда она передвигалась на короткое расстояние. Она не ждала его и была одета в старое платье с дырой под мышкой. Ее волосы не были причесаны, и, приглядевшись к ней более внимательно, Тома заметил, что она выглядит не так, как обычно. Когда она ждала его, то придавала своему лицу оживленное выражение, которое не было ей свойственно.

Он понял, что думать так глупо и жестоко, и бесцельно перевел взгляд на стены комнаты. Однако не смог скрыть сквозившего в нем отчуждения. Все жизненные помыслы Тома, его любовь были где-то в другом месте. Он видел жалкую, убогую комнату, возможно, еще более отвратительную из-за попытки скрыть нищету. Комната была украшена картинками, вырезанными из журналов, и цветными пейзажами с коробок из-под шоколада, и все они коробились от влаги.

Внезапно Том почувствовал невыразимую тоску от всего этого. Он отвел глаза и посмотрел на Мари.

— Ты наблюдаешь за мной, — спустя мгновение сказала она.

— Да. Разве нельзя?

Он улыбнулся, пытаясь скрыть подавленное настроение, которое неизбежно появлялось у него в этом убогом месте. Тома ненавидел себя за это. Все в его прошлой жизни должно было бы привязывать его к Мари, но, возможно, именно потому, что лачуги поселка Доре были очень похожи на хижины Жантийи, где он родился, он не мог больше выносить их вида. Его обидел отказ Мари переехать к нему на несколько оставшихся до свадьбы недель.

— Все трущобы следовало бы снести, — сказал он неожиданно, — и на их месте построить новые поселки. Люди не должны жить в таких условиях.

— Нет, все хорошо, — сказала Мари, слабо улыбаясь.

— Вот тут ты и ошибаешься! Смирение — худшая разновидность уступок. Было бы лучше, если люди бунтовали. Мари, — продолжал он возбужденно, — как можешь ты выносить такое убожество вокруг себя? Неужели это все, чего ты хочешь от жизни? Неужели ты не хотела бы изменить все в лучшую сторону?

— Как могло бы быть иначе? — сказала она, пожимая плечами. — Люди и так уже должны работать тринадцать часов в день, а иногда и больше.

Апатия Мари только еще больше подогрела его возмущение.

— А если бы люди работали не по тринадцать часов, а всего по десять или даже меньше? Разве жизнь не стала бы лучше? Надо только бороться за это.

— Меньше десяти часов! — произнесла Мари, уставившись на него как на сумасшедшего. — Но это очень мало. Мне было бы, наверное, стыдно, работай я не больше десяти часов. — И она добавила с оттенком гордости: — Конечно, моя работа тяжелая, но все же это жизнь. Только лентяи могут думать иначе.

Это было последней каплей. Она готова загнать себя работой в гроб, да еще и гордится этим. Да еще, пожалуй, в штыки встретит всякого, кто попытается облегчить ей жизнь.

— Подумаешь, героизм, — сказал Тома яростно.

Мари грустно посмотрела на него. Она поставила утюг, подошла к нему и положила руки ему на плечи — совсем по-матерински, что всегда раздражало его.

— Бедный Тома, — сказала она. — Ты так расстраиваешься! Так нельзя. У тебя много прекрасных идей, и это великолепно, но я знаю, что это только идеи. Ты работаешь головой, — добавила она уважительно, но с оттенком презрения. — Тебе не суждено понять нас. Ты здесь чужак.

Маленькие руки сочувственно обняли его, но он вырвался из объятий.

— Какая глупость, — взорвался он. — Чужак! Ну уж! Ты знаешь, где я родился? Где жил? Я ведь говорил тебе, не так ли?

— Да, может быть… Но ты изменился, Тома. Ты уже не прежний.

— Я такой, каким должен быть любой нормальный человек, оказавшийся в лучших условиях жизни, вот и все.

Его болезненно раздражало самоотречение, которое он хорошо чувствовал, это всегда жило в ней, как и во многих других рабочих.

Мари в молчании пристально смотрела на него.

Тома, конечно, стал чужаком в их среде. Нравилось ему это или нет, он принадлежит иному миру. Он хотел вытащить ее отсюда, открыть перед ней широкие жизненные просторы, освободить ее от тревоги за завтрашний день, но Мари сомневалась, сможет ли она приспособиться к новой жизни.

Привычка к бедности вошла в ее плоть и кровь, и в конце концов она стала даже получать от нее удовольствие. Тома хотел расшевелить ее, заставить посмотреть на жизнь другими глазами, чтобы она поняла, как богат и разнообразен мир, но это оказалось ей не по силам.

Поняв, что пропасть разделяет их во взглядах на жизнь, она с отчаянием бросилась к нему:

— Тома, ты в самом деле любишь меня, правда? Скажи мне, что любишь. Мне нужно знать. Мне так страшно, так страшно, ты же видишь.

Тома погладил ее волосы, пытаясь воскресить свое былое чувство к ней. Ему следовало бы успокоить ее, сказать, что они будут счастливы, но не имел храбрости солгать.