Жюльетта Бенцони - Сделка с дьяволом

Ей совсем не хотелось ложиться. Она, не желая признаться себе самой, ждала Жана, хотя почти не надеялась, что он придет. Если он знает о визите мадам де Сент-Круа, то не появится, как обычно и бывало, когда какой-нибудь гость наведывался в Комбер.

Гортензию это всегда больно задевало, сама она яростно противилась любым попыткам скрывать их любовь. Ей было глубоко безразлично, что об этом говорят вокруг, и если бы соседи не нарушали ее одиночества, она была бы им благодарна, ибо уединение только бы сближало ее с Жаном. И ей было непонятно, как он мог думать иначе. Наверное, он больше, чем она, думал об их сыне.

Гортензия со вздохом откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Интересно, знал ли Жан, что старая графиня гостит в замке? Он не появлялся уже два дня…

Впрочем, это не должно было бы ее тревожить, после его выздоровления такое случалось уже не раз. Любитель одиночества, он исчезал на два-три дня, влекомый страстью к охоте, бродил по горам и долам, от Обрана к Маржериде, добираясь иногда до самого Жеводана.

Он шагал широко и неслышно, с переметной сумой через плечо, в широком пастушьем плаще и черной шляпе, что носят местные крестьяне. Его, как всегда, сопровождал Светлячок, огромный прирученный им рыжий волк, которого настолько привыкли видеть рядом с хозяином, что уже никто его не боялся в окрестностях Комбера…

Уходя, Жан никогда не говорил, куда идет. Возможно, и сам толком не знал этого. О своих прогулках он рассказывал, вернувшись и уплетая за обе щеки обильное угощение, приготовленное Клеманс, или же, если не хотел идти в Комбер, то Жанеттой Деве, племянницей Франсуа.

Иногда он уходил на весь день, не говоря ни слова, зато в следующую ночь он любил Гортензию более страстно и пылко, чем обычно. В такие моменты молодой женщине незачем было его расспрашивать, она знала, что он ходил в Лозарг и вернулся оттуда с тяжелым грузом злобы и печали.

Именно туда он отправился, как только подлечил рану, не позволив Гортензии сопровождать его, только согласился взять лошадь, чтобы не слишком переутомляться. Вернулся бледный как смерть, со слезами в глазах.

— Лозарг превратился в груду развалин, — сказал он ей тогда, и голос его дрогнул. — Над кучей камней и обломков балок, уцелевших при пожаре, остались стоять лишь сторожевые башни. Замок мертв, Гортензия, он никогда больше не возродится…

Для них обоих это не было новостью, они уже знали, что древняя средневековая крепость разграблена и разрушена. Уже на следующий после взрыва день Гортензия, едва придя в себя после страшной новости, послала Франсуа Деве выяснить, насколько серьезный урон нанесен замку, и позаботиться о похоронах всех жертв: во-первых, самого маркиза де Лозарга, дяди Гортензии, а также Эжена Гарлана, безумного библиотекаря, который хоть и оказался виновником катастрофы, но спас жизнь Гортензии и Жану, не позволив маркизу совершить задуманное им убийство.

Франсуа вернулся с душераздирающим рассказом о том, что увидел. Он поведал, что вместо двух трупов обнаружил четыре, но отнюдь не тех людей, кого он рассчитывал отыскать. Это были тела Эжена Гарлана, фермера Шапиу, его сына и работника, пытавшегося взломать дверь замка в момент, когда прогремел взрыв.

Тела маркиза он не нашел: огромные блоки вулканического камня, из которых был сложен Лозарг, сомкнулись над ним, подобно божьей деснице.

— Если вы хотите отыскать его, чтобы похоронить по христианскому обычаю, придется разобрать развалины, — заключил Франсуа. — Можно бы обратиться за помощью к жителям деревни, но, даже если все возьмутся за работу, это займет уйму времени, и одному богу известно, найдем ли мы его…

Тогда Гортензия приказала прекратить поиски. Гордому маркизу наверняка приятнее было покоиться под руинами замка, на который он навлек проклятие, чем под плитами маленькой находившейся по соседству и чудесным образом уцелевшей церквушки Святого Христофора, где вечным сном спят его жертвы: убитая им жена и его сын Этьен, молодой супруг Гортензии, которого он довел до отчаяния и который в конце концов повесился.

После взрыва прошло уже три месяца, а Гортензия все не могла решиться взглянуть на то, что осталось от замка, в котором она столько страдала и где дважды чуть не погибла. И дело было не только в том, что она не могла простить старому фамильному замку своих мучений. Там, среди этих развалин, осталась частичка ее сердца, ибо она полюбила старую крепость, видевшую детство ее матери и соединившую ее с Жаном.

— Может быть, позже я вернусь туда, — говорила она своему другу. — А пока слишком рано.

Жан не настаивал и не просил больше Гортензию сопровождать его, но после первой поездки стал часто туда наведываться, а молодая женщина не осмеливалась помешать ему в этом. Она знала, с какой огромной притягательной силой действовал замок на человека, который должен был носить его имя и которого все в округе звали просто Волчьим Жаном или Волчьим Пастырем…

Подобное притяжение действовало еще кое на кого в Комбере. Это была Годивелла, старая кормилица маркиза, беззаветно любившая его, несмотря на все его злодеяния. В день, когда случилось несчастье, оказалось крайне трудно увезти старуху из замка, где прошла вся ее жизнь. И смогли они это сделать, лишь поручив ее заботам маленького Этьена, которого она любила как родного. Любовь подпитывалась еще и чувством преданности, которое верная служанка испытывала к наследнику рода Лозаргов. Впрочем, этого чувства старой женщине хватило ненадолго.

Возможно, все сложилось бы иначе, занимайся она одна ребенком в Комбере, но там были еще и Жанетта, кормилица Этьена, и Клеманс, преданная служанка покойной Дофины де Комбер… Слишком много народу. А главное, слишком много женщин для деспотичной старухи, привыкшей безраздельно царить и у себя на кухне, где она стяжала славу, гремевшую по всей округе, и над мужским населением дома, признававшим ее власть, правда, не в равной степени.

Годивелла вытерпела два месяца. А потом… Потом наутро дня поминовения усопших, пока Гортензия собирала последние цветы и охапки золотых и алых листьев, чтобы возложить их на могилу мадемуазель де Комбер, она увидела направляющуюся к ней Годивеллу, одетую по-дорожному: в черном платье, шали и широком плаще с капюшоном, надетом поверх крахмального чепца из белого льна.

Круглое лицо старой женщины, покрытое сеткой морщин, делавшей его похожим на печеное яблоко, было бледно. Как и все домашние, за исключением ребенка, она, видимо, мало спала, так как, по старинному обычаю, всю ночь накануне Дня Всех Святых колокола церкви и часовни беспрестанно звонили по душам умерших. Но походка ее была твердой, о том, что она приняла какое-то важное для нее решение, свидетельствовал и крепко сжатый рот. По своему обычаю, она не стала ходить вокруг да около.