Бертрис Смолл - Колдунья моя

— Это у тебя в крови, — отозвался Дагда. — Не так уж много времени минуло с тех времен, когда кельты поклонялись Матери и Отцу и всем их детям. Мы до сих пор помним, что бы там ни говорили христиане, — в деревьях и воде, в животных и всех живых существах обитают духи. Христос не запрещал нам верить в этих духов, но те, кто правит этой церковью, ревниво требуют от людей полного повиновения. И нам, госпожа моя, лучше всего делать вид, что мы согласны с ними, но продолжать поступать по-своему.

Небо быстро темнело. На синем бархатном покрывале, прямо у них над головой, загорелась одна-единственная яркая и холодная звезда. Мэйрин смотрела на оранжевое пламя костра Самайна, и мысли ее легко струились следом за чарующими извивами огня. Она сделала глубокий вдох и, выдохнув, почувствовала, будто начинает медленно подниматься вверх, покидая тело. Еще мгновение — и она свободно поплывет над землей, как бывало всегда в эту чудесную ночь.

На нее нахлынули воспоминания о том, как это произошло с ней в первый раз. Она только недавно научилась ходить; отец ее очень гордился тем, что его дитя унаследовало древний дар — волшебную силу, которая крепла в ней с помощью Дагды и старой Кателлы; силу, которая позволяла ей отличать в словах людей истину от лжи. Эта сила одарила ее способностью исцелять больных, а иногда позволяла заглянуть в тайны, скрытые от прочих смертных. Этой части своего дара Мэйрин боялась, потому что после того, как она уехала из Бретани, учить ее стало некому, а познания Дагды ограниченны. Но она мудро держала эти страхи при себе: хотя она пользовалась своим даром только в добрых целях, многие люди стали бы сторониться ее, узнав секреты. Они назвали бы ее колдуньей, ведьмой…

В ту секунду, когда сладостно воспаривший дух уже готов был обрести свободу от бренного тела, ее внезапно вернул на землю чей-то резкий окрик:

— Именем императора!

Мэйрин открыла глаза и испуганно огляделась по сторонам. В укромном уголке появился отряд варяжских гвардейцев. Она гневно воскликнула:

— Как вы смеете вторгаться сюда!

— Нет, девчонка, это ты сюда вторглась! Это — императорские сады, и ты — нарушительница! — раздалось в ответ. — Назови себя! Думаю, ты не имеешь никакого права находиться на этой территории.

Но прежде чем Мэйрин успела ответить, из теней выступил какой-то человек и произнес:

— Это леди Мэйрин, капитан. Дочь английского посланника. Удивительно, что вы не узнали по этим огненным волосам, о которых столько говорят в городе. Ей дозволено находиться здесь. Можете идти.

— Прошу прощения, госпожа, — извинился капитан варяжских гвардейцев. — Я всего лишь исполнял свой долг.

Он поспешно отдал честь, повернулся и двинулся прочь со своим отрядом.

Мэйрин обернулась, чтобы взглянуть на человека, пришедшего ей на помощь. Она заметила, что Дагда куда-то исчез, но знала — он поблизости.

— Благодарю вас, господин. — Она с признательностью взглянула на своего заступника. — Мы уже встречались с вами?

Она пыталась понять, что это за человек, которому с такой готовностью и без вопросов повиновался варяжский капитан. Свет от костра упал на его лицо, и у Мэйрин перехватило дыхание: такого красивого человека она не встречала в своей жизни.

— Я — принц Василий Дука, кузен императора, — ответил он. — Мы с вами не представлены друг другу, но, увидев вас вчера на приеме, я понял, что мы обязательно должны встретиться.

— В-вы видели меня вчера? — Язык не слушался, и Мэйрин разозлилась на себя.

— Я стоял справа за троном моего кузена, — ответил принц. — Неудивительно, что вы меня не заметили. Трон Соломона — зрелище, способное приковать внимание надолго, особенно если видишь его впервые. — Он старался помочь ей взять себя в руки, и ему это удалось. — Скажите, — спросил он, — зачем вы разожгли этот костер?

— Это — огонь Самайна, господин. Когда мой народ поклонялся Отцу и Матери, по обычаю каждый год отмечалось четыре великих праздника. Имболк, после которого дни начинают удлиняться, означал окончание зимы и приближение весны, Бельтан возвещал возрождение жизни; Лугназад праздновался 1 августа в благодарность за богатый урожай; а праздник, который отмечается этой ночью, Самайн, — это конец года.

— Это не христианские обычаи, — заметил принц. — Я думал, англосаксы — христиане.

— Да, господин, англосаксы — христиане, как и мой народ, кельты. Но в том, что я делаю, нет ничего дурного. Я всего лишь воздаю почести традициям моих кельтских предков.

— Насколько я понял, ваш отец, Олдвин Этельсберн, — англосаксонский лорд.

— Олдвин Этельсберн — мой приемный отец, милорд. Моим родным отцом был Сирен Сен-Ронан, барон из Бретани, а матерью — Мэйр Тир Коннелл, ирландская принцесса. Бретонцы и ирландцы — кельтские народы, и я чту их старинные обычаи. Кроме того, Самайн — день моего рождения. Дагда говорит, что, когда я появилась на свет, волосы мои пылали, словно огонь Самайна. — Глаза ее блеснули при этих словах.

— А кто такой Дагда? — спросил принц.

— Дагда — могучий воин, которому мой дед-король поручил заботиться о моей матери. Когда она умерла вскоре после моего рождения, он стал заботиться обо мне по ее просьбе. Он всегда сопровождает меня, господин, — Твои волосы действительно как огонь, — прошептал Василий. — Ты самая прекрасная девушка на свете.

Щеки ее раскраснелись, но Мэйрин не знала — от костра ли, от слов ли, которые произнес молодой принц.

— Спасибо вам за эту похвалу, мой господин, — медленно отозвалась она. — Византийцы так легко бросаются словом «прекрасный». Я часто слышу его с тех пор, как попала в Константинополь. — Дагда снова вошел в круг, освещенный костром, и Мэйрин сказала:

— Мне пора идти, господин. Благодарю за вашу доброту.

Но от принца оказалось не так легко отделаться.

— Пусть твой сторожевой дракон присмотрит за костром, — сказал он. — Я лично провожу тебя к твоим родителям, в Садовый Дворец.

Девушка не удержалась от смеха.

— Дагда — дракон?

— Но разве он не охраняет прелестную девушку от всех опасностей мира?

— Да, господин, — тихим низким голосом согласился Дагда. — Я готов отдать жизнь за мою госпожу. Принц кивнул.

— Со мной она будет в безопасности, Дагда. И, взяв Мэйрин за руку, он повел ее прочь от костра, в вечернюю мглу садов, освещаемых молодым месяцем. Хрупкая ладонь девушки была теплой. Василий чувствовал, как она слегка дрожит. «Какая юная, какая невинная, — подумал он. — Наверное, к ней еще не относился всерьез ни один мужчина». Что-то в его душе отзывалось на эту невинную прелесть, и Василий вспомнил те беспечные слова, что он накануне сказал императору: если она действительно окажется такой же красивой, как и он, то придется жениться на ней, и они произведут на свет не менее прекрасных детей.