Глаза цвета неба (СИ) - Комаровская Элли

В юрте горели свечи. На мягком узорчатом ковре, усеянном подушками, поджав под себя ноги, сидела вчерашняя красавица в шелковом темно-синем платье. Она была без головного убора, ее толстые тугие косы достигали пола. В ушах блестели сережки с изумрудами. Сашка оробел. За один взгляд он схлопотал палкой по спине, что будет ему за нахождение здесь? Страх холодными мурашками пробежал по телу.

— Как тебя звать? — требовательно спросила красавица.

— Александр.

— Кто ты?

— Я сын купца из Византии.

— Ты смотрел на меня!

— Прости мне эту дерзость.

— Почему ты смотрел на меня так?

— Ты прекрасна, как солнце, и глаз радуется тебе, словно молодая зелень солнечным лучам.

Девушке понравился ответ, она ласково посмотрела на Сашку и сказала тихо:

— Поцелуй меня.

Сашка поклонился как можно ниже, стараясь, чтобы речь его была почтительнее:

— Любой счел бы за счастье такое и отдал бы жизнь, не задумываясь.

— А ты?

— Моя жизнь не принадлежит мне.

— А кому она принадлежит?

— Долгу. Я должен донести весть хану Ногаю.

Красавица встала и, гневно сузив глаза, заходила по юрте. Сашка молчал. Он не знал, как надо вести себя с подобными ей и боялся оскорбить ее еще больше.

— Эта весть, о чем она?

Сашка молчал, склонив голову ниже.

— Она обрадует его?

— Нет. Она разобьет его сердце.

Олджай холодно улыбнулась одними губами:

— Что ж, я проведу тебя.

Выгнанный на улицу Сашка поежился — после теплой юрты было неуютно оказаться в весенней холодной ночи. Он огляделся вокруг. Несмотря на ночь, своя жизнь кипела в лагере: стояли жаровни с факелами, благодаря горевшим то тут то там кострам виднелись очертания юрт, фыркали лошади, сновали воины — ночная стража. Вышла Олджай, одетая в теплый темный халат, прошитый по краю замысловатым красным узором, с высокой шапкой, что и вчера, подала знак — процессия двинулась: два нукера охраняли её, ещё двое вели Сашку, впереди шел воин с факелом. Сашка был взволнован: «а вдруг опять не получится?» Ему вспомнился суд. Залитая сияющим белым светом, аж глазам больно, огромная зала с высоким потолком, и отделанные белейшим мрамором стены. Помпезные, величественные палаты магистрата! Букашкой ощущал там себя Сашка. Дело не простое — убит сын купца первой гильдии. Много богатых, дорого разодетых купцов пришли поглазеть, чем кончится дело. В зал ввели маму, в простом льняном платье, явно не по погоде — забирали ее осенью, а в день назначенного суда уже шла полным ходом зима. Ее худое осунувшееся лицо; важные лица прелатов суда, переговаривающихся между собой, бойко кричавших и махавших гневно руками. Сердце заныло. Вспомнил самоуверенную улыбочку Адамиди старшего.

— Кто обвиняет эту женщину?

— Я обвиняю. Алонсо Адамиди, купец первой гильдии славного города Константинополя. Вы, все собравшиеся, знаете меня. В этом городе посчастливилось родиться и мне, и моему отцу, и деду. Вся наша семья всегда была пред вами как на ладони. Мы жили честно и трудились на благо этого города, делая его еще краше и богаче. А она, — показал купец пальцем на мать, — иноземка, убила моего старшего сына Алексиса, а бедное тело его израненное в море кинула. Только не скрылось ее злодеяние от правды людской — море вернуло его истерзанное тело.

Гордо держалась мать, все обвинения отрицала… Егор сидел напряжённый, стиснув зубы. Он же, Сашка, был как на иголках: то вставал, то снова садился, то рвался вперед. Невыносимо было все происходящее…

Вызвали Егора. Он сказал, что мать убить не могла. Была всегда дома, никуда не ходила. Да и с Алексисом он общение всякое прекратил, в дом не приглашал, да и сам не ходил к нему. Выступил чернобородый купец, русич из Новгорода, что на свадьбе был. Он один не побоялся слово в защиту сказать. Отзывался о матери хорошо — мол, скромная, порядочная женщина, ни в чем предосудительном замечена не была. Сыновья торг ведут честно. И вроде забрезжил свет… Но Адамиди заявил, что у него есть свидетель. «Чушь!» — сначала подумалось тогда Сашке. Но в зал суда, одетая как госпожа, в меха, под которыми виднелось богато расшитое зеленое платье из парчи, вошла Глаша с младенцем на руках! Она была козырем Адамиди — это из-за нее суд все откладывали и откладывали. Мучили мать столько месяцев. И началось безумие!

— Да, мы с Алексисом любили друг друга. Отец его был против, и мы тайно поженились. Алексис купил дом для нас и хотел меня забрать. А она — Анастасия Тимофеевна, хозяйка моя, приревновала и убила его… моего мужа, отца моего сына!.. Оставила его сиротой— надрывно заплакала лгунья подлая! Зал зароптал, зашумел: «душегубица». — Не знала она про нашу любовь, всегда перед приходом его прихорашивалась, все наедине с ним остаться хотела…

«Сука! Предательница!..» Никогда ещё Сашка никого так не ненавидел, как Глашку в ту минуту! Даже сейчас, вспоминая о ней, кулаки сами собой гневно сжимались.

— …а когда Алексис приехал за мной — осерчала! С кинжалом на него кинулась, слуг его из лука постреляла. Я чудом спаслась.

… Убила! Всех она убила!

— Лгунья проклятая! Да как у тебя язык-то повернулся бесстыдство такое сказать! Я к тебе всегда с добром! А ты… — кричала мать.

— Ложь! — кричал Сашка.

— К порядку! — гремели призывно судьи. И лишь Егор сидел тихий, закусивший губу… А потом и вовсе опустил лицо, закрыл его руками.

Сашка вздохнул. Как он Ногаю про маму скажет такое… Олджай заспорила с нукерами, охранявшими юрту Ногая. Сашка опять вспомнил суд.

— Наговоры! — хрипло шипел защитник, старый еврей, нанятый Егором за большие деньги, остальные все отказывались. — Как могла простая женщина убить столько мужчин? На Анастасию Тимофеевну напали, она сама жертва, она заявляла в магистратуру и бумага о том имеется.

— А я слышал, Анастасия Тимофевна отлично владеет мечом и в одиночку смогла убить тигра, — нагло перебил его обвинитель. — Есть люди, которые видели, как она билась на потеху знати. Очень достойно для вдовы, а? Скажите, это тоже ложь?

— Нет. Только я сражалась не одна, это не правда.

Сашка об этом не знал. И Егор тоже, но оба знали силу характера матери… Могла и с тигром сразиться, и мужчину сразить…

В шатре Ногая было полутемно, лишь две свечи трепетали от ветра, залетавшего в открытое отверстие шанырака с купола юрты. Ногай никого не принимал: ни послов, ни нойонов. Для всех это было знаком тишины и скорби, но на самом деле он думал, как поступить. Предательство темника Тогула не только подорвало его авторитет и силы, но и вскрыло давно назревавшие проблемы. Правильнее всего было сейчас, пока остальные не побежали, воодушевить их, собраться с насиженного места и уйти в поход на Булгларию, погрязшую, как доносили, в междоусобице. Не ввязываясь в большую войну, так в пограничье… Об этом снова заговорят сотники, воспрянут надеждой нойоны. Претило Ногаю такое завоевание, более похожее на чистый грабеж. Чем он тогда лучше тех, кто на этой земле, именем его прикрываясь, разбойничал? Что бы Настя о нем подумала? Раньше все его походы были по указу или во славу Великого хана и Орды. А теперь не чьим именем было прикрываться… Но другого выхода он не видел — только поход.

…Как же он устал от этого. И глаз, которого нет, предательски заныл, напоминая о потерях. Из Самарканда караван-сарай с заказом придет через два месяца — чем-то нужно будет расплачиваться за котлы и амуницию, оружие… Может, прав был Менгу-Тимир? Никакой он не правитель: не умеет думать, договариваться с соседями, — лишь мечом махать. Конфликт с Византийскими купцами тоже требовал решения. Отобрать все — и сюда уже приплывает не два корабля с купцами, а сотни, да с воинами. Чем тогда ответит?..