Йорг Кастнер - Смертельная лазурь

Пару раз я пытался вызвать Мельхерса на откровенный разговор, однако вскоре, поняв всю тщетность этих попыток, перестал. Начальник тюрьмы определил для мастера камеру-одиночку. В силу подавленности, в которой пребывал Мельхерс, а также особой тяжести совершенного преступления решено было не назначать Мельхерса на работы в распиловочный цех — там, между прочим, приходится иметь дело с пилами и прочим режущим инструментом.

Повернув в коридор, ведущий к камере Мельхерса, я еще издали увидел, что дверь камеры приоткрыта. Рядом на полу стояла тюремная миска с кашей — скудный обед заключенного. Оссель резким движением распахнул дверь пошире и первым вошел в крохотное помещение. Пройдя за ним, я встал рядом. Взору моему предстала неописуемая картина. За два года работы в Распхёйсе мне приходилось всякое повидать, но такое… Тут и у человека с нервами покрепче, чем мои, поджилки затряслись бы. Я сделал пару глубоких вдохов, чтобы подавить накативший приступ дурноты.

От респектабельного господина, каким был мастер Мельхерс до этого ужасного дня, не осталось и следа. Смерть наложила на его облик жуткий отпечаток. Окровавленные запястья были измочалены, словно побывали в пасти у хищника. Мастер лежал на боку, скрючившись, словно издохший зверь. В неестественно широко раскрытых глазах застыл дикий, животный ужас. На лице, в волосах, даже на зубах виднелась кровь, отчего они напоминали окровавленные клыки хищника.

— Как же он умудрился? — недоумевал Арне Питерс, качая головой. — Ничего же острого при нем не было, все отобрали.

— Посмотри на его зубы и поймешь — как! — ответил Оссель. Голос его звучал непривычно хрипло. Даже ему, повидавшему многое на своем веку надсмотрщику, видеть подобное раньше явно не приходилось.

— Откуда взялось столько крови? Непонятно…

— Ничего непонятного, отвратительно — другое дело, — бросил Оссель, поднеся запястье ко рту, словно собравшись вонзить в него зубы. — Вот так он и действовал.

Питерс невольно сглотнул.

— Неужели человек и на такое способен?

— Тот, кто прикончил жену и невинных детишек, и не на такое способен, — вмешался я и стал пробираться мимо стоявшего в дверях Осселя внутрь камеры, чтобы рассмотреть непонятный темный прямоугольник у задней стены.

— Видимо, боялся наказания, потому и пошел на самоубийство, — пробормотал Питерс.

— А может, сам решил наказать себя, — предположил я.

— Или просто свихнулся, — резюмировал Оссель, возложив мне на плечо тяжеленную ручищу, — он явно не желал пускать меня в камеру. — Арне, ты бы сбегал за начальником тюрьмы, что ли!

— Хорошо, — согласился Питерс и поспешно удалился.

Оссель, дождавшись, пока Арне исчезнет за углом коридора, вполголоса проговорил:

— Незачем ему это видеть.

Он указал на темный предмет, прислоненный к стенке камеры.

— Что это? — не понял я.

Оссель прошел в мрачный закуток, стараясь не ступить в лужу крови, в которой лежал почивший в бозе мастер-красильщик, и извлек картину в роскошной резной раме.

— Картина? — изумился я.

— Она самая.

При свете коптящих фитилей ламп, освещавших проход, я рассмотрел написанную маслом картину. На ней был изображен Мельхерс в кругу семьи. Художник запечатлел мастера в его лучшие дни, за богато накрытым столом. Рядом располневшая, но милая женщина наливает ему вино в объемистый, искрящийся серебром кубок. Слева от матери, устремив взгляд на родителей, стоят мальчик и девочка.

— Семья Мельхерса, они же его жертвы, — вырвалось у меня.

— Верно, Корнелис. Эта картина висела у него в доме.

— А как она очутилась здесь?

Оссель кивнул на труп:

— Он попросил доставить ее сюда.

— Попросил? — повторил я. — Но, Оссель…

— Да-да, я все понимаю, заключенным не полагается иметь в камере никакой домашней утвари или обстановки. Но этот красильщик в ногах у меня валялся, так ему хотелось видеть ее. К тому же…

— Что «к тому же»? — допытывался я.

— К тому же и десять гульденов мне карман не оттянут!

— Не спорю. Только странно все это!

— Что странного? То, что Мельхерс готов был выложить такую сумму, просто чтобы со скуки поглазеть на какую-то мазню? Ну, знаешь, может, он жаждал обрести в ней утешение. Или в последний раз увидеть, тех, чья жизнь у него на совести. А потом не выдержал и покончил с собой.

— Все возможно, Оссель. Но не это меня удивляет. Мельхерс как воды в рот набрал, только пытки и развязали ему язык. А тебе он ничего не говорил?

— Когда я вечером в среду принес ему еду, он неожиданно разговорился. Не о том, почему лишил жизни жену и детей, нет, об этом он и словом не обмолвился. Речь шла только о картине. Он попросил меня сходить к нему и передать его ученику, Аэрту Тефзену, чтобы тот отдал мне картину и заодно денежки. Я должен был незаметно притащить ее в камеру. Вот как все было.

В коридоре раздались чьи-то торопливые шаги.

— Пойду спрячу картину, Корнелис. И тут же вернусь.

Я оглянуться не успел, как Оссель уже исчез на другом конце коридора. Неудивительно, ведь он знал тюрьму как свои пять пальцев. Будь это иначе, разве смог бы он незаметно пронести такую махину в камеру Мельхерса.

На пороге появились Арне Питерс и Ромбертус Бланкарт. Еще пару мгновений спустя возник и Оссель.

Бланкарт, тщедушный, низкорослый человечек, всегда какой-то растерянный, просунул голову в камеру и тут же в ужасе отпрянул.

— Невероятно… быть этого не может, — пробормотал он и невольно взглянул на надсмотрщика: — Как такое могло произойти?

— И мы голову ломаем, господин Бланкарт, — ответил Оссель.

— Вряд ли тут что-нибудь можно объяснить, — помог я Осселю. — Самоубийство Мельхерса так же непонятно, как и совершенные им убийства. Наверняка спятил.

— Да, похоже, именно так и есть, — со вздохом облегчения, как мне показалось, согласился Бланкарт.

А мне, напротив, стало еще муторнее на душе. Странная догадка осенила меня. Мне вдруг подумалось, что за всем этим что-то скрывается, однако мне не хотелось узнавать истинные мотивы и его преступления, и самоубийства.

По завершении смены мы с Осселем вместе покинули неуютные стены Распхёйса, решив пройтись по Хейлигевег, где царило обычное для погожего вечера оживление. По мостовой громыхали груженые телеги, лавочники наперебой расхваливали свои товары, тянулись разряженные горожане, целыми семьями или парочками вышедшие на вечернюю прогулку насладиться августовским солнцем. В воздухе кружили чайки и цапли, будто дополняя идиллический пейзаж. Ничто не указывало на то, что всего несколько часов назад за толстыми стенами амстердамской тюрьмы некто ужасным способом покончил с собой. Пока что эта новость не вышла за стены Распхёйса, но уже завтрашним утром все жители Амстердама будут обсуждать ее в мельчайших подробностях.