Елизавета Дворецкая - Дочери Волхова

Велем еще раз посмотрел на девушку. Исхудалая, грязная, на вид все равно что мертвая, она и правда стоила едва ли больше этой ложки, да пожалуй, и того меньше, потому что ложкой еще два года можно пользоваться, а пленница, скорее всего, до вечера не доживет. Но если доживет…

Ладога – не Шелковые страны, молодая рабыня здесь стоит два сорока куниц или две коровы. Но Велем не отличался жадностью, ему просто стало жалко девушку. Ведь помрет и никто о ней не пожалеет. Вручив варягу свою ложку, он поднял пленницу на руки. Она, казалось, совсем ничего не весила, и, едва он стронул ее с места, в нос ударил тяжелый запах крови. Ладоням сразу стало мокро и липко. Почти весь подол ее рубахи оказался в крови, но на грязно-черном сукне ее почти не было видно.

Одна из товарок, сидевших рядом, пошевелилась, сказала что-то, сделала движение, будто хотела задержать, и не сразу выпустила безвольную руку подруги. Слезы из ее глаз полились сильнее, она закрыла лицо ладонями. Две другие только проводили Велема горестными взглядами.

Когда Дивляна и Яромила увидели, как к дому подходит братец Велем, неся на руках варяжскую робу, они от изумления открыли рты. Потом Дивляна метнулась за матерью. Милорада, узнав, в чем дело, совсем не обрадовалась.

– Или у нас забот мало, чтобы умирающих еще подбирать? Ну, зачем ты хворую девку притащил, когда у нас Никаня?

Она с укором посмотрела на своего единственного сына, не говоря вслух, чтобы не привлечь беду, но подразумевая: очень глупо нести чужую больную женщину в дом, где сидит невестка, которой вот-вот предстоит родить.

– Что парню знать про эти дела? – вступилась за него челядинка Молчана.

– Ну, мне ее подарили. – Велем пожал плечами. – Не в Волхов же теперь метнуть!

– И куда ты ее положишь? И так цыпленку присесть в доме негде.

– Ее сперва в баню нужно, – заметила Дивляна, которая, вытянув шею, рассматривала приобретение брата, по-прежнему покоившееся у него на руках. – Она, похоже, с прошлого лета не мылась.

– Ну вот и мой ее, – велела мать. – А мне и без того дел хватает. Потом позовете, я посмотрю.

Велем отнес девушку в баню, а отловленный Дивляной Витошка приволок охапку чистой соломы. Растопили печку, нагрели воды. Яромила с Дивляной торопливо обмыли чужеземку, опасаясь, как бы она не умерла у них на руках. Пленница действительно не была ранена, а причиной кровотечения, видимо, стала какая-то женская хвороба. Потом позвали мать.

Пленнице сильно повезло, что она досталась не просто добросердечному парню, а сыну Милорады. Жена Домагостя была самой знающей в Ладоге ведуньей. Происходила она из Любши – старинного городца, что стоял на другом берегу Волхова и чуть вниз по течению – и вела свой род от самого Любонега Старого, иначе Любоша, что когда-то, поколений двадцать назад, первым там поселившегося. Его потомки и сейчас жили на насиженном месте, отливали бронзовые украшения из привозимых варягами слитков и чинили их лодьи.

От Любошичей словенское население Ладоги унаследовало одно из самых страшных своих преданий. Если сильный ветер шел с моря, особенно весной, под напором льда из Нево-озера Волхов принимался идти вспять. Это всегда воспринималось как знамение тяжелого года, и тогда требовалось приносить жертвы, чтобы задобрить Ящера и заручиться милостью богов. Хорошо, если недоброе знамение было недолгим, но иной раз обратное течение Волхова продолжалось по пять и по семь дней, и громады ледяной воды заливали прибрежные поселения, подмывали берега, уносили избы, губили людей и скотину. Тогда говорили, что Волхов пришел за невестой и нужно отдать ему одну, чтобы не извел всех. И тогда для него готовили самую достойную из взрослых девушек-невест – Деву Альдогу. В обычное время она возглавляла по весне хороводы и считалась госпожой нда всеми девушккми. Но если Волхов требовал невесту, эта честь тоже доставалась ей. Ее наряжали как на свадьбу, украшали венками и бросали в Любшин омут.

Вот уже пять лет Девой Альдогой была Домагостева дочь Яромила.

А вчера Волхов, не так давно освободившийся ото льда, шел назад. Недолго, но все видели, и по Ладоге поползли разговоры, что дурной это знак – в Навью Седмицу, когда души предков впервые за год прилетают к живым. Сегодня северный ветер стих и река текла как положено, но Милорада таила в сердце тревогу за дочь. Холодело внутри и сердце нехорошо замирало при мысли: а вдруг Волхов и сегодня пойдет назад? И завтра? Ветер унялся, но кто знает волю богов?

Осмотрев больную, Милорада послала дочерей в клеть за травами и горшками, а сама поманила Велема.

– Она, видно, дите скинула примерно с полсрока или меньше. Вот и кровит. Оно понятно: возили через три моря, да впроголодь, да всякое такое…

– Выживет?

– Как богам поглянется. Она хоть и мелкая собой, а не совсем девчонка, Ярушки нашей, пожалуй, ровесница.

На лавке Милорада разложила льняные мешки с сушеными травами, останавливающими кровь: змеиный корень, мышиный горошек, дубовая кора… Очиток хорош, когда уже много крови потеряно, синий зверобой помогает раны заживлять и силы восстанавливать… А вот спорыш – гусиная травка – самое оно, для того и нужно, если кровь идет изнутри и не уймется никак. От женских хвороб хорошо помогает. И Милорада принялась готовить настой.

Заговором и настоем кровь удалось остановить, но поить больную зельями нужно было по три раза в день. Яромила и Дивляна жалели девушку: не старше их, она столько перенесла, и если бы не Велем, то уже была бы мертва! А ведь жалко! Когда с нее смыли грязь и она немного ожила, стало видно, какая она красивая. Стройная, с правильными чертами, большими карими глазами, тонкими, изящно изогнутыми черными бровями, она, пожалуй, на рынке в Шелковых странах6 потянула бы и на две тысячи серебряных шелягов, как говорил Фасти Лысый. Вымытые волосы чужеземки оказались темно-рыжими и густыми, красиво вьющимися. Уже к вечеру она пришла в себя, но ничего не говорила, не отвечала, если к ней обращались, и в глазах ее читалось недоумение. Она явно не понимала, где находится, что с ней случилось, кто и почему о ней теперь заботится. На попытки обращаться к ней по-словенски, по-варяжски и по-чудски она лишь недоумевающее мотала головой.

Как-то вечером Велем и Дивляна сидели около больной вдвоем: Велем, чтобы не терять времени даром, вырезал очередную ложку из липы. В клеть заглянул их младший брат Витошка:

– Ну, цьиво она тут?

– Чего, а не цьиво! – привычно поправил Велем. Сын чудинки Кевы часто путал звуки «ч» и «ц», которых не различали чудины, говорящие по-словенски. – Когда научишься, чудо ты чудинское! Жениться скоро пора, а он все – цьиво да ницьиво, будто дитя малое!