Анатолий Томилин-Бразоль - В тени горностаевой мантии

Но протасовские девы были юны, а молодость, как известно, служит лучшим украшением. В прочее же время Марья с Катенькой, под присмотром бабушки, ловко вышивали по картам воздухи[10] для приходского храма. Анна же больше любила читать, сводить рисунки и подбирать цвета.

Наконец, не выдержав затянувшегося мужнина запоя, с которого началось наше знакомство с отставным секунд‑майором, Анисья Никитична позвала Анюту.

— Ты, дочка, тово, сходила бы к батюшке. Может, он тебя послушает. Ведь сколь же можно… Меня вот прогнал… Мария характером кротка, робеет. А ты… Сходи, доченька, Господь тебя вразумит, не оставит…

Анна молча кивнула, одернула платье, подошла к двери кабинета и, помедлив самую малость, вошла, притворив за собою створку. О чем и как шел разговор дочери с отцом, не известно. Однако результат его сказался почти сразу. Часа полтора спустя двери кабинета отворились и на пороге в распахнутом халате, с красными глазами и всклокоченными волосами появился хозяин. Девкам велел прибраться, мундир почистить и сложить в сундук. Супруге заявил, что ноги его в Петербурге более не будет.

— Ноне воля всем вышла, — хрипло ответил он на вопрошающий взгляд супруги. — После кончины государыни новый император указ о вольности дворянству подписал. Кто служить не желает — в отставку. Дома — хозяйством править…

Анисья Никитична украдкой вздохнула. Уж она‑то знала, какой из ее мужа управщик, но промолчала. А через какое‑то время призван был Степан Федорович на службу в магистрат, и покатились в протасовском доме привычные дни…

Как правило, уже на святого великомученика Федора Тирона[11] начинала Анисья Никитична с дочками готовиться к отъезду в имение. А к Тимофеям‑весновеям <21 февраля.>, пока не развезло дороги, невеликим поездом в две‑три кибитки с обозом из розвальней, крытых рогожами, отправлялись в вотчинный край. По последней ревизской сказке в двух деревнях Протасовых Жар да Пески всего насчиталось душ с полтораста мужиков. Немного, но без хозяйского глаза и то бы в разор пришло.

При среднем достатке Степан Федорович был хлебосолен и, несмотря на лета, легкомыслен. А посему супруга его ни в городе, ни в деревне покоя не знала. Все было на ней. По характеру мужа требовалось, чтобы в доме наготове всякое время были и стол, и погребец.

Степан Федорович, как и все служилые дворяне, в имение приезжал редко, но всегда неожиданно. В один прекрасный день раздавался вдруг на дороге звон валдайских бубенцов и с шумной компанией чиновников и офицеров являлся хозяин. Весть о том, что к Протасовым приехали господа офицеры из Москвы, вихрем разносилась по соседям. И вот уже рыдваны да возки с ближними семействами со скрипом въезжали в ворота усадьбы и останавливались у крыльца.

Гости охотились, танцевали, волочились за хозяйскими дочками и за девицами окрестных помещиков. За неделю успевали вспыхнуть фейерверком и погаснуть два‑три скоротечных романа… Анисья Никитична пыталась вечерами убедить мужа, что надобно бы везти дочерей в столицу, в Петербург, мол, вянут ведь в захолустье. Степан Федорович соглашался: «Надо, непременно надо. Да ныне государь не тот, и Двор — не в пример прежнему царствованию» — и… тут же засыпал. Уставал, видать сильно. Среди приезжавших‑то был он постарее многих.

Чаще других наезжали родичи. Сестра матушки, Анисьи Никитичны, была замужем за новгородским губернатором Григорием Ивановичем Орловым, командовавшим еще стрелецким полком Петра Великого. В пятьдесят шесть лет полковник женился на шестнадцатилетней девице Александре Зиновьевой и прижил с нею девятерых сыновей. Выживший последыш родился, когда Григорию Ивановичу было уже за семьдесят. В 1746 Александра Никитична овдовела, и с тех пор не проходило лета, чтобы орловский поезд не появлялся на взгорье перед Песками. Наезжали Орловы по‑родственному — семьей и гостили подолгу. В старом протасовском доме всем было место. Старшие братья Иван с Григорием и Алексей — здоровенные, высокорослые, уже служили в гвардии. Федор же с Владимиром, будучи еще в отроческом возрасте, оказывались постоянными участниками летних забав у Протасовых.

В деревне дети пользовались полной свободой. Анна бегала повсюду с ватагой родных и двоюродных сестер и братьев… Порою, матушка с тревогой обращала внимание на раннее развитие дочери. Уже к восьми‑девяти годам припухлые грудки ее заметно выделялись, а стройные ножки и формы, не скрытые пока кринолином и фижмами, привлекали к себе взоры не только сверстников, но и соседей‑помещиков, гостивших в имении.

В восемнадцатом столетии люди входили в года быстрее, чем в наше время. Раньше достигали телесного развития. С раннего детства дворянские отпрыски привыкали управлять людьми. Мальчики, записанные, едва не с рождения, в военную службу, к шестнадцати‑семнадцати годам уже служили офицерами. Девочки в одиннадцать‑двенадцать объявлялись невестами, и, несмотря на Указ о единонаследии, их выдавали замуж. Вопрос этот, по старой традиции, решался родителями.[12]

Интересно, что возраст жениха при этом особой роли, как правило, не играл. Петровский фельдмаршал Борис Петрович Шереметев в шестьдесят один год женился на двадцатипятилетней вдове Анне Петровне Нарышкиной с двумя детьми. А Иван Иванович Бецкий в свои семьдесят пять лет увлекся выпускницей им же основанного Смольного института — восемнадцатилетней Глашей Алымовой и предполагал посвататься. Но узнав, что она влюблена в другого, с сожалением мысль свою оставил.

Аннушке нравились многолюдные съезды в имении с детворой с людьми. Полюбила она со временем и одиночные соседские визиты без надобности, когда разговоры шли не об урожае, не о делах, а более о сплетнях или вовсе о пустом. Ей рано стали нравиться комплименты, сильные руки гостей‑помещиков, обнимающие ее за плечи или похлопывающие, пощипывающие за бока и за пышный задик… Еще обладая нежной привлекательностью ребенка, она уже любила лесть и учтивость мужчин. А оставшись tête‑à‑tête с кем‑либо из приезжих, при случае взбиралась к нему на колени и ерзала, двигаясь туда и сюда, как бы устраиваясь поудобнее. Она умащивалась до тех пор, пока гость не начинал смущенно и прерывисто дышать, стараясь сдвинуть в сторону набухшее естество. Тогда, соскочив с колен покрасневшего кавалера, она бежала в сад или в детскую, где, зарывшись в траву или в подушки, предавалась чувству томления, теребя маленькими пальчиками не созревшую плоть.

Не догадываясь об истинных причинах, матушка Анисья Никитична радовалась, что дочка не чурается общества, оставляла ее за хозяйку в гостиной, чтобы училась достойно вести себя и занимать гостей беседою. Просила быть всегда учтивой и ласковой, угождать гостям, даже если это и не совсем по сердцу. А видя ее раннее взросление, старалась, как и старшую Марию, приохотить к хозяйству. Наставляла: