Нагиб Махфуз - Фараон и наложница

— Не пора ли нам в путь?

Изумленный Софхатеп спросил:

— Разве мой повелитель не откажется от участия в празднике?

В свою очередь, фараон задал вопрос:

— Ты меня не расслышал, первый министр?

Софхатеп растерялся и робко ответил:

— Уже пора, мой повелитель. Я подумал, что ты решил остаться во дворце.

Однако фараон заговорил со спокойствием, какое наступает перед бурей:

— Я отправлюсь в храм Нила, проеду сквозь толпы взбешенных людей, и посмотрим, что произойдет. Там, возвращайся к своим обязанностям.

В то самое утро Радопис сидела на роскошном диване и мечтала. Наступил один из редких дней, наполненных праздничной радостью и суливших ей великую победу. Какое счастье, какая радость! Сегодня ее сердце напоминало озеро с чистой и благоухающей водой, вокруг которого произрастали цветы, а в небе над ним соловьи выводили чудесные трели. Как прекрасен мир! Когда же она узнает новость о победе? Когда настанет вечер и солнце начнет путешествие в другой мир, а ее сердце устремится в царство забытья с единственным возлюбленным? Как чудесен вечерний час. Вечерний час — время влюбленных. Юный фараон гибкой походкой войдет к ней, обнимет сильными руками за тонкую талию, нежно шепнет ее имя ей на ухо и сообщит радостную весть о победе: «Страдания закончились. Губернаторы отправились собирать войско. Отныне посвятим себя нашей любви». Ах, как прекрасно вечернее время!

Однако она почти не верила, что этот день когда-нибудь закончится. Радопис целый месяц ждала возвращения гонца, и, хотя это время тянулось нестерпимо медленно, она никогда не испытывала столько тревог и мук, как за эти несколько часов. Все же чувство некоторого облегчения смягчало тревоги, а ощущение счастья унимало страхи. Казалось, будто ей хотелось отгородиться и сделать вид, что ничего не ожидает. Ее мысли порхали и блуждали, пока она не вообразила, будто случайно встречает возлюбленного, стоящего на коленях в своем храме, в летнем павильоне. Бенамун бен Бесар. Как изящен этот юноша, как мило его общество, раздумывала Радопис и, снова отчаявшись, задавалась вопросом, чем сможет отплатить за неоценимую услугу, какую тот оказал ей. Словно на крыльях горлицы, он долетел да самой южной точки, а вернулся еще быстрее, движимый страстью, и на своем пути одолел все препятствия. Испытывая смятение, Радопис однажды даже думала о том, как ей избавиться от него. Но он оставался довольным своим положением и научил ее чудесной любви, которой неведомы эгоизм, собственнический инстинкт или алчность. Он довольствовался мечтами и фантазиями, ибо был романтичным юношей, неопытным в мирских делах. Если бы он очень желал поцеловать ее, она не нашлась бы, как отказать ему, и, без всякого сомнения, предложила бы ему свои уста. Но он ничего не домогался, словно боясь, что если коснется ее, то его поглотят тайные языки пламени. А может быть, юноша не верил, что ее вообще можно касаться и целовать. Бенамун не смотрел на нее глазами обычного земного существа и не видел в ней человека. Ему лишь хотелось жить в отсвете ее сияния подобно тому, как земные растения греются в лучах солнца, пока светило плывет по небосводу.

Радопис вздохнула и молвила: «Воистину, мир любви изумителен». Любовь обильно била фонтаном из сердца Радопис, ибо к повелителю ее влекла сама сила жизни, чистая и благоговейная. Однако любовь Бенамуна была иного рода — она лишала жизнь всякого смысла, художник сбился с пути, витал за далеким горизонтом. Он не проявлял и тени чувств, если не считать его искусные руки или страстные уста, с которых иногда срывались волнующие слова. В некотором смысле его любовь казалась крайне хрупкой, словно призрак во сне, любовь других излучала силу и могла вдохнуть жизнь даже в твердый камень. Как Радопис могла подумать о том, чтобы избавиться от него, если он совсем не волновал ее? Она не станет мешать ему в его храме — пусть изображает на его безмолвных стенах самые красивые вещи, чтобы украсить ее восхитительное лицо.

И снова из глубин ее сердца вырвалось: «Когда же наступит вечер?» Ах уж эта чертова Шейт. Если бы она осталась рядом с Радопис, то могла бы развлечь ее сплетнями и непристойными разговорами, однако настырная рабыня отправилась в Абу поглазеть на яркое празднество.

Как чудесны воспоминания! Радопис не забыла, как проходил праздник в минувшем году, тот день, когда высоко подняли ее роскошный паланкин и пронесли сквозь бурлившую толпу, чтобы она могла взглянуть на юного фараона. Оказавшись в поле зрения куртизанки, фараон помимо воли красавицы тронул ее сердце, на нее вдруг нахлынули чувства то ли любви, то ли чего-то странного и неведомого, ибо она так долго жила без любви, что подумала, будто попала под чары колдуна. Затем наступил тот памятный день, когда коршун похитил ее сандалию, а едва минула ночь, как к ней явился фараон. После этого любовь нашла путь к ее сердцу. Ее жизнь изменилась, вместе с ней изменился весь мир.

Теперь наступил уже второй год, и вот она замкнулась в своем дворце, а все ушли на праздник Нила и веселились. Радопис суждено явиться туда снова только в редких случаях, ибо она перестала быть куртизанкой и танцовщицей, а навеки стала бьющимся сердцем фараона. Ее мысли блуждали, но вскоре снова вернулись к тому, кто занимал главное место в ее сердце, и ей хотелось узнать, что случилось на необычной встрече, которую созвал ее повелитель, чтобы зачитать послание. Состоялась ли эта встреча, откликнулись ли знатные люди на призыв фараона, приближая тем самым драгоценную мечту к осуществлению? О боже, когда же наступит вечер?

Ей надоело сидеть, и она встала, чтобы размять ноги. Она подошла к окну с видом на сад и взглянула на огромное пространство. Радопис стояла у окна до тех пор, пока кто-то отчаянно не постучал в дверь. Она испытала огромную досаду, обернулась и увидела, как юная рабыня открыла дверь и ворвалась в комнату. Шейт запыхалась, ее глаза все время бегали, а грудь вздымалась и опускалась. Ее лицо было мертвеннобледным, будто она только что встала с постели после длительной болезни. Сердце Радопис забилось сильнее, ее начал одолевать страх, и, предчувствуя недоброе, она спросила:

— Шейт, что случилось?

Рабыня хотела что-то сказать, но расплакалась, опустилась на колени перед своей госпожой и, прижав руки к груди, безудержно разрыдалась. Пребывая в сильном волнении, Радопис выкрикнула:

— Шейт, что стряслось с тобой? Ради бога, говори, не томи меня дольше. Я лелею надежды и боюсь, что они разобьются о какой-то зловещий заговор.

Рабыня тяжело вздохнула и, жадно ловя воздух, слезливым голосом вымолвила: