Алексей Пазухин - КУПЛЕННАЯ НЕВѢСТА (дореволюционная орфоргафия)

Проводивъ барина и еще разъ потолковавъ съ Порфиріемъ, Шушеринъ отправился къ Латухину. Это было воскресенье, и Латухинъ въ лавку не выходилъ.

Съ поклонами встрѣтилъ молодой купецъ своего „благодѣтеля“ и повелъ въ горницы. Привѣтливо смотрѣли чистыя горницы новаго дома; до бѣла вымытый сосновый полъ блестѣлъ и лоснился; цвѣтные ковры-дорожки шли изъ комнаты въ комнату; чинно стояли по стѣнамъ стулья краснаго дерева, обитые краснымъ штофомъ; звонко пѣли на окнахъ канарейки. Самымъ дорогимъ и цѣннымъ украшеніемъ чистыхъ, свѣтлыхъ комнатъ были старинныя иконы въ золотыхъ и серебряныхъ съ каменьями окладахъ; иконы были расположены и по угламъ, въ кіотахъ краснаго дерева, и по стѣнамъ, идущимъ отъ переднихъ угловъ; серебряныя, бронзовыя, фарфоровыя и хрустальныя лампады горѣли передъ иконами. Одѣтый по праздничному въ нѣмецкій сюртукъ тонкаго синяго сукна, въ жилетъ изъ пестраго неразрѣзнаго бархата и въ козловые сапоги съ золотыми кисточками, съ бѣлою батистовою косынкой на шеѣ, Иванъ Анемподистовичъ низко кланялся Шушерину и велъ его въ гостинную горницу, приказывая на ходу бабѣ служанкѣ подавать самоваръ и закуски. Старушка, мать Латухина, въ шелковой косынкѣ на головѣ, въ пестрой турецкой шали и въ платьѣ изъ тяжелой шелковой матеріи темнаго цвѣта, тоже съ поклонами встрѣтила дорогаго гостя и пошла хлопотать объ угощеніи.

Шушеринъ съ достоинствомъ вошелъ въ гостинную горницу и сѣлъ на узкомъ жесткомъ диванѣ съ прямою и высокою спинкой полированнаго краснаго дерева. Понюхавъ табаку, онъ глубоко вздохнулъ и значительно взглянулъ на Латухина.

— Дѣло наше, любезный Иванъ Анемподистовичъ, приняло оборотъ не весьма благопріятный, — проговорилъ онъ.

Красивое румяное лицо молодаго купца, опушенное темнорусою бородкой и вьющимися усиками, покрылось мертвенною блѣдностью.

— А... а что такое случилось, Ефимъ Михайловичъ? — прерывающимся голосомъ спросилъ онъ и стиснулъ положенныя на колѣняхъ руки.

— А случилось, любезный мой, то, что я предугадывалъ: баринъ приказалъ показать ему Надюшу.

— Господи!...

— Да, препона большая. Надюша столь прекрасна, что непремѣнно прельститъ Павла Борисовича.

Латухинъ поднялъ руки, схватилъ себя за курчавые напомаженные душистою розовою помадой волосы и застоналъ.

— Эхъ, не сносить мнѣ тогда головы, Ефимъ Михайловичъ! — воскликнулъ онъ. — Пропадомъ я пропаду, сгину, какъ пылинка, какъ синь-порохъ!

— А ты въ преждевременное отчаяніе не приходи, Анемподистычъ, вотъ что, — солидно и внушительно замѣтилъ Шушеринъ. — Ежели я за твое дѣло взялся, такъ я его обдѣлаю.

— Батюшка, Ефимъ Михайловичъ, благодѣтелъ!..

Латухинъ, какъ и Порфирій, бросился къ ногамъ Шушерина.

— Будь ты мнѣ отцомъ роднымъ, спаси ты меня отъ погибели! Не жить мнѣ безъ Надюши!

Шушеринъ поднялъ молодого купца и усадилъ его.

— Сиди и слушай, — сказалъ онъ. — Я твою Надю барину не покажу.

— Какъ?

— Слушай. Показать ему — значитъ навѣрное отнять у тебя, объ этомъ и толковать нечего. Но нельзя и не показать, ибо барской воли моего господина я ослушаться не могу. Что же сдѣлаетъ Шушеринъ? А Шушеринъ сдѣлаетъ вотъ что: онъ покажетъ барину другую дѣвушку. Понялъ?

— Понялъ, батюшка, понялъ благодѣтель! — радостно воскликнулъ Латухинъ. — Некрасивую, старую покажете вы ему?

— Нѣтъ. Баринъ наслышанъ, что Надежда красива, да и понимаетъ онъ, что купецъ на безобразной не женится и тысячу двѣсти за нее не дастъ. Требуется показать ему пригожую и я такую нашелъ.

— Въ дворнѣ?

— Нѣтъ. Въ нашей Лавриковской дворнѣ баринъ всѣхъ знаетъ, а въ Чистопольѣ подходящихъ нѣтъ. Покажу я ему ту сиротку Машу, твою сродственницу, которая у тебя въ домѣ живетъ. Надо ее, Ванюша, уговорить, этимъ ужъ ты со своею матушкой займись.

— Благодѣтель вы мой, опасно вѣдь это, — проговорилъ озабоченный Латухинъ. — Маша согласится, она добрая, она любитъ и меня, и Надю, ну, а если барину-то она приглянется да онъ ее у себя оставить?

— Предвидѣлъ я все сіе и на все отводы знаю. Первое дѣло, Маша барину не понравится: его образованный вкусъ требуетъ особъ французскаго жандрія, — воздушныхъ и нѣжных, деликатнаго тѣлосложенія, а Маша хотя и благолѣпна, но весьма увѣсиста и кругла; онъ такихъ не обожаетъ. Это первое дѣло; второе дѣло, можно Машу послать домой и объявить, что такая-то дѣвица скрылась, объявить ее въ бѣгахъ.

— Это можно сдѣлать и теперь съ Надей.

— Никоимъ образомъ нельзя: увидавъ Надежду, баринъ отыщетъ ее на днѣ моря, а не показавъ ему, объявитъ ее въ бѣгахъ, значитъ не получить вольной, между тѣмъ, какъ отъ Маши, ежели она и приглянется ему, онъ отступится и, поломавшись, дастъ вольную. Да не понравится ему твоя Маша, это я ужъ знаю, ибо хорошо знаю аматёрство[4] барина. Положись, Иванъ Анемподистовичъ, на меня, я все сдѣлаю, только не будь ты скупъ и не обижай Шушерина.

— По вѣкъ твой слуга, Ефимъ Михайловичъ! — воскликнулъ Латухинъ.

Мать Латухина, степенная, сановитая и важеватая Лукерья Герасимовна, явилась въ гостиную съ угощеніемъ, сопровождаемая дородною бабой служанкой. На кругломъ „вощаном“ столѣ покрытомъ бѣлою, какъ снѣгъ, камчатскою скатертью, появился пузатый, ярко вычищенный самоваръ, окруженный аттрибутами чаепитія; тутъ же были поставлены тарелки съ калеными орѣхами, съ орѣхами кедровыми и грецкими, съ мятными и сусальными пряниками, съ моченою брусникой въ меду, съ вареньями, съ закусками, а вокругъ чинно выстроились граненые графинчики съ наливками, съ французскою водкой, съ душистою „запеканкой“. Громадный румяный пирогъ съ яйцами занималъ чуть не половину стола.

— Просимъ милости хлѣба-соли откушать, батюшка, — съ низкимъ поклономъ обратилась Лукерья Герасимовна къ гостю.

— Былое дѣло, сударыня, былое дѣло, не извольте утруждаться, — отвѣтилъ Шушеринъ.

— Какое ужъ утружденіе, батюшка, чѣмъ богаты, тѣмъ и рады. Пожалуйте. Проси, Ванюша, гостя дорогого не побрезговать.

— Ефимъ Михайловичъ, просимъ, сударь покорно, отвѣдайте, закусите, чѣмъ БогЪ послалъ, — тоже кланяясь, просилъ Латухинъ.

Послѣ необходимыхъ для поддержанія этикета отговорокъ Щушеринъ подошелъ къ столу. Хозяева угощали изо всѣхъ силъ, гость церемонился и отказывался, и въ этомъ занятіи прошло около часу, но когда крѣпкая душистая „запеканка“ — простаго Шушеринъ не пилъ, — зашумѣла у гостя въ головѣ, онъ забылъ этикетъ и принялся и за пирогъ и за закуски. Насытившись, онъ съ аппетитомъ сталъ пить чай. Дѣловой разговоръ, прерванный угощеніемъ, возобновился. Лукерью Герасимовну посвятили въ тайну придуманнаго Шушеринымъ „подвоха“. Она испугалась было, но Щушеринъ совершенно успокоилъ ее.