Мария Кунцевич - Чужеземка

— Мамусик, я хотела сказать тебе спокойной ночи. Я иду в театр.

Больше всего Марте теперь хотелось прижаться к матери, физически ощутить близость этой непостижимой женщины. Удостовериться, что, несмотря на ряд пропущенных уроков, жизнь остается такой же, какой она была до знакомства со Стефаном.

Но Роза поднялась из-за инструмента и заслонила его от Марты, как от врага.

— Что тебе тут нужно? — спросила она. — В твоих нежностях тут не нуждаются, их ждет другой.

Одновременно Марта услышала, как Стефан свищет внизу. Условный свист отозвался острой болью в груди. Она рванулась к окну… И замерла. Роза говорила:

— Иди, иди и не возвращайся. Перестань наконец притворяться. Музыка тебя интересует не больше, чем прошлогодний снег. Как я, дура, могла вообразить, будто ты — моя дочь! Ты меня обманула, приманила звонким голоском, высосала из меня последние силы, последнюю веру, последнюю надежду убила в моей душе, обманщица!

Марта окаменела. Открыв было рот, с губ ее готовы были сорваться злые слова… Но она сдержалась. Повернулась и пошла к двери. За ее спиной раздались странные звуки, больше похожие на стон, чем на пение; она уже слышала их, стоя под дверью гостиной в ночь после концерта Губермана. Роза играла «Элегию», пытаясь, как будто ничего не произошло, петь дальше.

Голос дрожал, дребезжал, задыхаясь, звуки песни прерывались рыданиями.

Этого Марта не могла выдержать. Мир за окном рухнул, погребая под обломками Стефана; бледная, она бросилась к матери, зажала ей рот ладонью, обнимала, ласкала ее, как ребенка.

— Тише, тише, ты не пой, ты только играй, я тебе спою… Ну не плачь, не плачь…

Марта вздохнула. И запела. Она пела прекрасно, лучшего исполнения нельзя было себе и представить. Когда она кончила, Роза положила голову на ее руку и, как в звезду, вглядывалась снизу в ее лицо.

— Теперь ты уже знаешь, как надо это петь, — шептала она.

Стефан ушел, не дождавшись Марты; вскоре она ему велела уехать навсегда. В течение двух следующих лет она давала первые свои концерты, завоевывала известность. Случались у нее полосы плохого настроения, когда нельзя было к ней приступиться, голос звучал резко, не удавалось пиано. В один из таких дней Роза, проскользнула к ней в комнату и остановилась поодаль, теребя оборки на груди.

— Ну что, мама? — нетерпеливо спросила Марта. — Я помню про репетицию. Если аккомпаниатор уже здесь, пусть подождет.

Роза не трогалась с места, молчала.

— Нет, это не аккомпаниатор, — проговорила она наконец. — Это Павел.

Медленным шагом подошла она к дочери. Но смотрела не на нее, а в окно, куда-то вдаль, напряженно щурясь и раздувая ноздри.

— Знаешь что, — заговорила она снова, с видимым усилием, — я думаю, что было бы хорошо, если бы ты вышла замуж за Павла.

Марта вздрогнула.

— Что? Замуж? За Павла? Почему?

— А вот почему… — И из складок Розиного платья вынырнул букет орхидей. — Потому что он понимает искусство. Он тебя любит не за глупости какие-нибудь, а за твое пение. Вот, принес цветы, говорит: «Не могу забыть, как она пела Ганимеда». Ах, я не знаю. Просто я вижу, ты что-то не очень счастлива…

Спустя несколько месяцев Марта приняла предложение Павла.

Павел действительно любил ее «не за глупости». Все в доме, даже ребенок, должно было подчиняться ее рабочему режиму. Человек ученого склада, не слишком чувственный, честолюбивый, Павел смотрел на любовные и семейные отношения как на печальную необходимость, которую творческая личность должна уравновешивать активностью духа. Он стыдился своего влечения к жене и поспешил придать супружеским отношениям характер бескорыстной дружбы двух существ, каждое из которых стремится — своим отдельным путем — к высшей цели. Сын был передан под надзор педагогов. Совместная жизнь заключалась в интеллигентных разговорах, взаимных радостях по поводу профессиональных успехов и взаимной помощи в достижении оных. Марту такой порядок вещей, в общем, устраивал. Опыт первых брачных ночей заставил ее смотреть на любовь как на вынужденный физиологический акт, неприятный и болезненный с начала до конца, как на дань требованиям темной стихии, и она была благодарна Павлу за то, что он не слишком домогался этой дани. Счастье, которое она переживала со Стефаном, Марта объясняла себе неповторимостью первых ощущений — так ей хотелось думать. Если ей нравились другие мужчины, она охотно кокетничала с ними, неизменно ретируясь в ту минуту, когда сквозь приятное возбуждение начинало проступать нечто более серьезное. Она не верила, что исполнение любовного желания, пусть даже самого пылкого, может украсить или обогатить ее жизнь. И, считая себя типом холодной женщины, не раз с горечью думала о своей неполноценности.

Розу беспокоила склонность дочери к флиртам.

— Чего ты ищешь? — спрашивала она. — Ты прямо какой-то Фома неверный! Разве я не говорила тебе тысячу раз, что только в романах пишут про все эти наслаждения и страсти. Вот уж была охота тратить силы и время на бог весть какую глупость, когда в музыке ты найдешь все, что только есть на свете прекрасного! — И, нахмурившись, прибавляла с раздражением. — Ну, а что твой Павел? Ребенок у тебя есть, старой девой ты не осталась, чего еще надо?

Марта в душе соглашалась с матерью. Теперь, в ожидании обещанного важного разговора, она успокаивала себя двумя мыслями: во-первых, став «Розиной дочкой», она ничем не согрешила перед Розой. А во-вторых — чего еще, в самом деле, требовать от жизни, кроме того, что ей уже дано.

Розу Марта застала сидящей в потемках, в кожаном кресле Софи. В комнате пахло цветочным одеколоном Адама и еще мерцал один — последний — луч заката. Марта сказала:

— Я пришла, мама.

Она хотела зажечь свет.

— Подожди, пусть погаснет, — прошептала Роза, показывая на луч — тонкий красноватый мазок на стене.

Марта сняла пальто и присела на краешек дивана.

— Как ты себя чувствуешь? Не повредило тебе вино?

Прошло и добрых две-три минуты, прежде чем мать ответила ей:

— Так вот моя дорогая, нечего больше играть в прятки. Сегодня утром я приходила, чтобы сказать тебе: Марта, я решительно пересмотрела свои взгляды на жизнь. Чтобы просить тебя: измени свою жизнь, пока не поздно. А все мои прежние наставления и все, что я рассказывала о себе, — выкинь из головы.

Удар по нервам был такой силы, что у Марты кровь отлила от лица. Она едва смогла пролепетать: