Вера Крыжановская - Голгофа женщины

— Я уверен, что она уже простила и молится за тебя, так как у нее ангельская душа, а ты и так достаточно наказан за невольное преступление. Могу сообщить тебе еще одну новость: презренную женщину, похитившую твою дочь, разбил паралич, когда она узнала, что ее преступление открыто, и у нее отнялись руки и ноги. Да, Божественное правосудие приходит иногда поздно, но никогда ни одна вина не остается ненаказанной!

В прекрасное утро конца сентября мы застаем Ксению Александровну со всем семейством на террасе чудной виллы близ Ялты на морском берегу.

Прошло три года со времени вышеописанных событий, и эти годы оставили видимый след на наружности Ксении Александровны. Волосы ее побелели и точно серебряным ореолом окружают все еще молодое и красивое лицо, хотя на него и лег оттенок покорной меланхолии. Леон и Лили играют на ступеньках террасы с Борисом.

Борису уже двадцать лет; за исключением светлых волос, он живой портрет Ивана Федоровича.

Глаза Ксении Александровны с любовью покоятся на этой группе, и на ее губах появляется улыбка всякий раз, как до нее доносится серебристый детский смех. Но еще чаще взгляд ее обращается в глубину террасы, где у балюстрады сидит на каменной скамейке Ольга. Молодая девушка устремила печальный и задумчивый взгляд на дорогу, которая тянется по берегу моря в город. Около нее стоял Ричард Федорович и тоже смотрел в бинокль на дорогу.

Ольга тоже очень изменилась. Она выросла, но нежный румянец ее сменился болезненной бледностью. Рука ее, лежавшая на белом платье, была так тонка и прозрачна, что, казалось, сквозь ее можно было видеть.

Сначала Ольга, по-видимому, оправилась от тяжелой болезни и даже нашла душевный покой в окружавшей ее атмосфере любви и нежности. Она боготворила мать и Ричарда Федоровича, которого называла отцом. Леон и Лили были ее радостью. Когда она играла с ними, к ней возвращались ее прежняя веселость и смех. Борис сделался ее самым верным товарищем. А между тем, это нравственное и физическое здоровье молодой девушки было только кажущимся. Через год сделалось ясно, что в глубине ее души остался червь, подтачивавший ее. Ни жизнь в Крыму, ни две зимы, проведенные в Италии не могли остановить медленного, но беспрестанного угасания молодого организма, жизненный сок которого, казалось, иссяк.

На боязливые вопросы матери Ольга неизменно отвечала, что у нее ничего не болит и что она чувствует себя хорошо. Доктора тоже не находили в ней никакой болезни. А между тем, Ольга все худела и становилась прозрачнее. Глаза ее необыкновенно увеличились и начали принимать зловещий лихорадочный блеск. Было ясно, что если не произойдет какая-нибудь неожиданная реакция, то это постоянное угасание жизненных сил должно неизбежно привести к роковому концу.

За исключением родных, Ольга никого не хотела видеть. Никакие убеждения не могли заставить ее решиться съездить в театр или показаться в свете. Она совершенно перестала петь и не дотрагивалась до пианино. Зато она с жаром занялась живописью под руководством Ричарда Федоровича, который прекрасно рисовал.

И Ксения Александровна, и Ричард Федорович избегали называть при Ольге Ивана Федоровича, но с интересом и удивлением следили за странным переворотом, происшедшим в его душе. Их как громом поразило, когда вернувшись из Неаполя, они узнали, что Иван Федорович хочет поступить в монастырь на Афонской горе, подворье которого находилось в Петербурге.

Ричард Федорович поехал к брату с целью отговорить его от такого решения, которое считал поспешным, неосторожным и слишком тяжелым для него, но Иван Федорович был непоколебим и после двухлетнего послушания произнес монашеский обет.

Когда его друга, отца Алексея, отозвали из Петербурга, Иван Федорович, сделавшийся отцом Иринеем, решил сопровождать его на Афон. Прежде чем сесть в Одессе на пароход, он выразил желание съездить в Ялту, чтобы проститься с родными.

Этих-то двух путников и ждали к завтраку с вполне понятным волнением.

— Одолжи мне на минуту бинокль, папа, — неожиданно сказала Ольга.

— Охотно, дитя мое! Только еще ничего не видно, — ответил Ричард Федорович.

Молодая девушка взяла бинокль и облокотилась на балюстраду, но через несколько минут быстро опустила руку. Лицо ее то бледнело, то краснело, когда она произнесла нерешительным голосом:

— Они едут! Через пять минут ландо будет здесь. Позвольте мне, мама, уйти в свою комнату. Я не могу завтракать с вами, так как не в силах справиться со своими нервами.

Не говоря ни слова, Ксения Александровна встала и, взяв дочь под руку, увела в ее комнату.

— Молись, дорогая моя, и Бог дарует мир твоей душе, — сказала она, целуя Ольгу. — Но если он пожелает видеть тебя и проститься с тобой, неужели ты откажешь ему?

— Нет, нет, конечно я с ним прощусь; ты после позови меня.

Когда Ксения Александровна вернулась назад, оба монаха в сопровождении Ричарда Федоровича поднимались по ступенькам террасы.

С присущим ему изяществом, которого не могла отнять у него даже ряса, Иван Федорович подошел к Ксении и крепко пожал ей руку; потом он поцеловал Бориса и детей. С минуту взгляд его блуждал по террасе, точно он искал кого-то; однако он не задал ни одного вопроса и молча сел за стол. Завязался разговор, но в нем принимали участие только Ричард Федорович и отец Алексей, Иван Федорович был задумчив и имел сосредоточенный вид; Ксения же смотрела на него, с любопытством изучая происшедшую в нем глубокую перемену.

По настоянию брата, он выпил стакан чаю с медом и съел немного винограда, но отказался от всех остальных блюд. По окончании завтрака, он обратился к Ксении Александровне и спросил ее глухим голосом:

— Где Ольга? Я хотел бы видеть ее и проститься с ней.

— Пойдемте! Я провожу вас к ней. Сегодня она очень была взволнованна. И, вообще, здоровье ее очень меня беспокоит, — со вздохом ответила Ксения Александровна.

Иван Федорович опустил голову и последовал за ней. Затем, по молчаливому приглашению своей проводницы, он вошел в комнату, где Ольга продолжала молиться перед образом Пресвятой Девы Марии.

При шуме открывшейся двери Ольга быстро обернулась и замерла на месте с нервно сложенными руками. Со времени рокового открытия, отец и дочь виделись в первый раз.

Оба слишком понадеялись на свои силы. С минуту монах с настоящим ужасом смотрел на бледное, исхудавшее личико Ольги и на ее прозрачную и дрожащую фигуру. Потом он тяжело опустился в кресло, стоявшее у двери.

С минуту еще Ольга стояла неподвижно, не сводя с него глаз; но услышав его тяжелое, прерывистое дыхание и видя, как дрожит его рука, которой он провел по лбу, молодая девушка быстро бросилась к нему и, упав на колени, прижалась лицом к его монашеской рясе.