Елена Арсеньева - Год длиною в жизнь

– Ну, вот и катафалк, – перебил его отчаянные мысли голос кругленького мужичка в черном костюме, распорядителя похорон. На лице его застыло прилично-скорбное и в то же время деловитое выражение. – Заносим гроб, ребята, давайте по-быстрому. Оркестр!

Грянула музыка. Георгий вздрогнул – раньше не заметил, что возле песочницы притулился небольшой оркестр: четверо мужиков, по виду – те, что играют в кинотеатре «Спутник» или в другом каком-нибудь перед началом сеанса, а то и вовсе в ресторане – лабухи, вот как их называют. Впрочем, на их физиономии тоже надето выражение приличной скорби. Да уж, не «надежды маленький оркестрик», как у любимого Окуджавы, а совсем наоборот – полная безнадега! А вот и «ребята» вышли из толпы, чтобы поднять гроб. На наемных не похожи: наверное, коллеги Вознесенского, врачи, на их лицах печаль не наигранная – искренняя. Оркестр надсаживался, «ребята» пристраивались, чтобы поднять гроб поудобнее.

«Ту-104» – самый лучший самолет, – мысленно подпевал Георгий в такт звукам похоронного марша. – «Ту-104» никогда не подведет! Самый он хороший, самый он красивый… «Ту-104» – отличный самолет…»

Ужасно, цинично, но что поделаешь: после нескольких, подряд случившихся, аварий «Ту-104» и гибели множества людей какой-то умник приклеил незамысловатый текст к известному отрывку из Второй, си-минор, сонаты Фредерика Шопена, ставшему известным во всем мире похоронным маршем… Георгий не сам такой умный – точное название произведения композитора Верунька ему сказала, сестрица сводная, которая окончила музыкальную школу (а заодно и художественную, талантливая такая девочка!). А он в ответ открыл сестре новое название старой мелодии Шопена: «Марш «Ту-104».

Музыка стихла, и в уши врезался женский крик:

– Сыночек! Где ты, сыночек мой?

Мгновенно оторопев, Георгий увидел, как одна из женщин в черном, которая только что стояла скорбно в сторонке, вдруг бросилась к гробу Олега Вознесенского. Мелькнула мысль: «Неужели его мать вдруг нашлась?» Мелькнула – и пропала, потому что и другие женщины, одетые в черное, кинулись вслед за первой к гробу, причитая на разные голоса:

– Ой, доченька моя, Машенька, родненькая, красавица моя!

– Сыночек мой, Витенька!

– Саня, Санечка, на кого ж ты меня покинул, ненаглядный!

– Вася, где ты, где ты, видишь ли меня, слышишь ли?

– Танюша, ох, Танюша, вернись! Ох, Господи, за что, за что? Прибери ты меня, что ж я-то живу, а она…

Георгий ошеломленно оглядывался. От криков звенело в ушах. Казалось, что одновременно с Олегом Вознесенским хоронят и других людей: какую-то Машу, и неведомую Таню, и Виктора, и Василия, и Александра… Но кто они? Почему их так страшно оплакивают? Женщины подбегали к гробу и бросали туда какие-то черно-белые бумажные прямоугольники. Один листок скользнул на землю, подлетел почти под ноги Георгию. Тот машинально поднял. Фотография! На снимке светловолосая девушка, очень хорошенькая, веселая. Кто она, эта девушка? Зачем было бросать ее портрет в гроб Олега Вознесенского? В гробу лежит мертвый, а у нее улыбка полна такой жизни, такого света! И вообще, зачем бросать другие фотографии?

Георгий недоумевающе вертел снимок в руках. Одна из женщин в черном подскочила к нему, вырвала портрет, снова подбежала к гробу, сунула фотографию туда.

«Сумасшедшие они, что ли?» – испуганно подумал Георгий.

– Ну да, они, наверное, помешались от горя, – раздался рядом мужской голос, и Георгий не сразу сообразил, что заговорил вслух, а ему ответил оказавшийся рядом Федор Федорович Лавров. – Вы, наверное, не знаете, что в том пожаре, который случился в вагончике, где жила бригада Олега Вознесенского, погибли все его товарищи, которые вместе с ним приехали из Энска, тоже бывшие студенты-медики, ему одному чудом удалось спастись и выжить. Но разве это жизнь была? Изуродованный, с надорванным сердцем… У него были страшные припадки, как он целых десять лет протянул – неизвестно. Мы вместе работали, я-то знал: он считал себя виноватым, хотя не был виноват, пожар случился по вине другого человека, парторга бригады. Но совесть у Олега такая была, что в конце концов свела его в могилу.

– Но как же, почему же… – оторопело пробормотал Георгий, оглядываясь на Лаврова.

– Понимаете, Олег винил себя в том, что сманил ребят из Энска. Как бы привел их на гибель, а сам жив остался, – пояснил Лавров, но Георгий мотнул головой:

– Да нет, я не о том! Ведь Вознесенский пострадал при степном пожаре…

– Именно так в газетах и пишут, – кивнул Лавров, глядя на Георгия сверху вниз (он был очень высокого роста).

– В газетах? – глупо переспросил Георгий. – Ну да, так и пишут. Только я никогда не читал про то, что там другие погибли…

– Погибли, – вздохнул Лавров, – и навеки остались в деревне Алаевка, которая теперь зовется колхозом имени Буденного, в Кустанайской степи. Там их братская могила, всех этих ребят, матерям которых не позволили забрать обгорелые тела детей и привезти домой. На похороны-то матерей отправили, но запретили хоть словом об этом обмолвиться. Только слухи по городу ходили, а толком никто ничего не знал. Олегу Вознесенскому тоже приказано было молчать. Вот теперь женщины своих детей словно бы вновь хоронят – вместе с Олегом, с комсоргом их.

– Что же там случилось?

– Ребята жили в вагончиках, спали на двухъярусных нарах. По бригадам: энские в одном вагончике, калининские – в другом, москвичи – в третьем… Жилья нормального для них не приготовили, а строить самим – времени не было: страда, торопились урожай собрать, потом распахать землю под озимые. Внезапно грянул мороз, в вагончиках поставили железные печки, но дрова не завезли. Да и откуда дрова в степи? Топили соломой, политой соляркой. Ночью парторг бригады проснулся от холода – печка погасла. Вышел за соляркой. Рядом с вагончиком стояли бочки горючего для машин, тракторов, комбайнов. В темноте, спросонья парторг перепутал бочки и набрал ведро бензина, а не солярки. Тут проснулся Олег. Сунул в печь соломы, зажег, зачерпнул консервной банкой из ведра, начал лить в верхнюю конфорку печи – и только тут понял, что это бензин. Но было уже поздно – пламя ударило в него столбом. Проснулись спящие люди, кто-то крикнул: «Горим!» С верхних нар спрыгнули спавшие там парни, один из них задел ведро с бензином. Вагончик мгновенно охватило огнем. Взрывом Олега выбросило через окно на улицу, парторг в горящей одежде вывалился вслед за ним. Больше не смог выбраться никто. Парторг умер от ожогов, Олег выжил, но…

Лавров умолк.

Георгий зажмурился. Лавров говорил быстро, рассказ его длился какую-то минуту, но Георгий измучился, будто его час пытали. Вот ужас! Поверить в такое невозможно!