Марина Фьорато - Мадонна миндаля

— Ты, должно быть, права, — вздохнув, сказала Амария, — это был просто какой-то сумасшедший. А может, беглый солдат. — Она умолкла, погрузившись в работу.

Но разговор о войне и французах разбередил душу Нонны, и старушка все смотрела на стену, где над камином висел клинок ее Филиппо. Неужели с тех пор как она потеряла единственного сына, прошло уже более двадцати лет? Неужели ее обожаемый сынок, ее светлый, улыбчивый мальчик погиб так давно? Неужели действительно два десятка лет минуло с той великой битвы при Гарильяно, разразившейся в 1503 году, когда все они, матери, молились только об одном: получить хоть какое-то известие о своих сыновьях? Ей, впрочем, недолго суждено было, в отличие от многих других, терзаться догадками, жив ее сын или умер. Испанцы не оставили ей ни малейших сомнений в судьбе Филиппо, когда привезли в Павию сотни трупов и выложили их на центральной площади. И она вместе с другими матерями рылась в этих жутких останках, а мухи и стервятники так и кружили над ними, а потом она наконец нашла его, увидела лицо своего дорогого сыночка, изуродованное, залитое кровью. Городская община пришла к решению незамедлительно сжечь всю эту груду тел во избежание распространения заразы, так что Нонна не смогла даже отнести тело сына домой, обмыть его, как делала, когда он был совсем маленьким, и похоронить, как подобает, с молитвами. Она успела лишь закрыть ему глаза и взяла на память его кинжал, спрятанный на ноге под рейтузами, — единственное, что ухитрились проглядеть мародеры. Нонна тогда вернулась домой, уверенная, что никогда не забыть ей страшного запаха горящей человеческой плоти, насквозь пропитавшего ее одежду. Когда погребальный костер разгорелся вовсю, едкий дым наконец-то вызвал у нее на глазах слезы — те самые, которые никак не хотели проливаться, пока она неотрывно смотрела на мертвого сына.

Нонна, наверное, так и продолжала бы жить до своего смертного часа, окаменев от горя, утратив способность чувствовать, но милостивый Господь подарил ей Амарию. Она нашла ее у того самого источника, к которому Амария ходила нынче утром, нашла, точно Моисея среди камышей.[6] Туда и раньше частенько подкидывали младенцев, а теперь стали еще чаще — уж больно много осиротевших девушек попадало в беду из-за солдат-дезертиров. В тот раз Нонна пошла к этим источникам за водой, потому что городские колодцы были отравлены трупным ядом. Наклонившись над озерцом, она вдруг услышала какой-то сдавленный писк и, раздвинув жесткую траву, увидела голенького новорожденного ребенка с крошечным сморщенным личиком, еще покрытого слизью и кровью, беспомощно сучившего ножками и ручками и моргавшего глазенками на непривычно ярком свету. Нонна поскорей завернула младенца во что попало и поспешила домой, не зная даже, мальчик это или девочка. Ей было необходимо хоть чем-то занять себя, необходимо было хоть за что-то уцепиться, чтобы вновь обрести способность чувствовать, ведь, утратив сына, она утратила и смысл жизни. Однако она равнодушно слушала, как ребенок плачет всю ночь, измученный потницей, как он орет весь день, требуя материнскую грудь, как громко возмущается, когда его слишком туго пеленают. Нонна оставалась молчаливой и бесчувственной до того самого дня, когда девочка впервые — теперь-то уж она, разумеется, знала, что это девочка, — остановила на ней еще почти бессмысленные глазенки и улыбнулась ей беззубой улыбкой, такой простодушной, такой невинной, такой далекой и от этой войны, и от всей той жизни, что была до нее, что Нонна прижала малышку к своему разбитому сердцу и горько-горько заплакала, заплакала впервые с тех пор, как закрыла глаза своему Филиппе.

Итак, Нонна спасла крошечную Амарию, но и Амария спасла Нонну. Сердце ее было так полно горечью и тоской по любимому сыну, что, наверное, разорвалось бы, не обрети она родную душу, на которую смогла наконец излить всю свою неизрасходованную любовь. Она назвала девочку Амарией Сант-Амброджо — в честь любви, amore, и местного миланского святого Амвросия. В здешних местах сиротам часто давали имя в честь того или иного святого, надеясь завоевать его благословение и помочь несчастным малышам, жизнь которых оказалась исковерканной с самого рождения. Подрастающей девочке она велела звать ее просто Нонна, то есть бабушка. Она считала, что в сорок лет уже слишком стара, чтобы ее могли считать матерью Амарии. Прошло несколько лет, и девочка превратилась в красивую девушку, очень живую и настоящую болтушку, которая готова была говорить не умолкая о чем угодно, одновременно и о самых глупых, и о весьма разумных вещах. Красота и добрый нрав Амарии привлекали к ней множество поклонников, однако вскоре все они прекращали ухаживания: Амария была сирота, да еще и без гроша за душой. И девушка не уставала благодарить Господа за то, что у нее есть Нонна, которая очень ее любит. А Нонна неустанно благодарила Бога за то, что обрела внучку, которую сумела полюбить всем сердцем. Помогая жить Амарии, она и сама ожила. И теперь, двадцать лет спустя, оказалось, что ее помощь нужна кому-то еще, пусть даже это и испанец. Господь отнял у нее Филиппо, но взамен послал ей Амарию, будто благословив ее. Так, может, теперь и Ему нужно дать что-то взамен? Нонна посмотрела на любимую внучку и снова перевела взгляд на кинжал, висевший на стене. Затем сняла его и пристроила под рейтузами над правой щиколоткой — именно так всегда носил этот кинжал ее покойный сын. Амария даже вздрогнула и изумленно вскинула на бабушку глаза, когда та вдруг решительно заявила:

— Покажи мне, где это.

Они шли довольно долго. Церковные колокола успели пробить и Вечерню, и Повечерие, словно отмечая пройденный ими путь. Амария, как всегда, ни на минуту не закрывала рта, но даже это не могло отвлечь Нонну от тяжких воспоминаний, когда они проходили мимо церкви и просторной площади перед нею. Она видеть не могла эту площадь: ей сразу представлялся огромный погребальный костер и жуткий запах горящей человеческой плоти, исходивший от тела ее мертвого сына и множества других мертвых, чьих-то сыновей, мужей, братьев. Занятая своими мыслями, Нонна не заметила того, что, разумеется, заметила Амария, — множества шелестевших на ветру клочков бумаги с просьбами, обращенными к Богу и различным святым, вернуть тех, кто пропал без вести, тех, кого с ужасом в сердце уже считали мертвыми.

За городом дорога пошла в гору, и Амария подала бабушке руку, чтобы той было легче идти. На подъеме Нонна так сильно запыхалась, что ей даже пришлось выплюнуть табак и немного постоять, глядя с холма вниз на Павию, которую недаром называли городом ста башен. Павия считалась вторым по величине городом в Ломбардии после Милана, находившегося не так уж далеко отсюда, на севере. Бабушка и внучка присели на жесткую кустистую траву, обняли друг друга за плечи и немного передохнули, глядя, как черные грачи взлетают и кружат над полем, над высокими скалами, вздымающимися прямо в кроваво-красное закатное небо. На горизонте явственно виднелось багровое плечо собора Дуомо, а красно-коричневые домики внизу словно присели, сгрудившись в тесной низине, ведущей к реке, возле которой, где-то близ людных причалов, свернулся калачиком и их собственный скромный домик. Понте Коперто, знаменитый крытый мост, казался отсюда узловатой красной змеей, развесившей свои кольца над рекой. Воды Тицино поблескивали, точно лезвие клинка. А на том, южном, берегу реки раскинулся просторный луг, где совсем недавно полегли тысячи людей. Тихое и опустевшее, сейчас, в вечерних сумерках, поле это было окутано мрачной печалью. Мародеры давно унесли оттуда все оружие, а останки погибших почти дочиста склевали птицы. Солнце склонялось все ниже к горизонту, и кирпичные стены домов и башен в его прощальных лучах так и сияли красным, словно впитали в себя из этой многострадальной земли пролитую здесь кровь, как впитывают земную влагу цветы.