Густав Даниловский - Мария Магдалина

Она неслась, окутанная золотистым облаком пыли, и вдруг исчезла из глаз.

– Упала, – вскрикнули в испуге ученики и побежали за ней.

Она лежала без движения на лугу, мул рядом щипал траву. Думая, что она лежит в обмороке, все трое бросились приводить ее в чувство.

– Оставьте меня, – проговорила она сквозь стиснутые зубы, не открывая глаз. – Дайте мне полежать в сладостной росистости этой земли, пусть она высосет пламя из моего тела…

Суровая складка пересекла ее лоб, все тело ее тряслось, как в ознобе. Она повернулась, утонула лицом в высокой траве и долго лежала так. Потом встала и, увидев их, сердито промолвила:

– Что вам нужно? Ах да… – прибавила она, как будто что-то вспоминая. – Хорошо!.. Ну, Пойдемте… Когда же наконец будет этот проклятый Дамаск?

– Недалеко, уже виден, – пробормотал Стефан.

– Тимофей уже, наверно, давно там, – проговорил, чтобы что-нибудь сказать, встревоженный возбужденным состоянием Марии Никодим.

Он помог ей сесть на мула, и вскоре они очутились посреди красивой, украшенной колоннадами, тянувшейся с запада на восток на протяжении пяти стадий и в ширину имевшей двадцать четыре римских шага, прямой улицы богатого города, которым управлял в то время арабский эмир, наместник Наватского царя Арета.

Царившее там оживленное движение разношерстной толпы, шумный говор, звуки раздающейся где-то музыки, кипящая ярким весельем жизнь ударили в голову Марии, точно выпитый залпом кубок вина.

Кровь начала бурлить в ней, глаза загорелись огнем, ноздри стали раздуваться, ей хотелось сорвать с себя вуаль, соскочить с мула и вприпляску смешаться с веселым потоком толпы.

Никодим между тем свернул в тихий переулок, велел ей сойти с мула и провел ее в большую мрачную комнату, где на скамьях вдоль стен сидело десятка полтора совершенно незнакомых ей мужчин.

Когда она вошла, они встали, поздоровались с Никодимом и стали с любопытством разглядывать Марию.

Она уселась, смущенная их взглядами, на указанный ей табурет и как будто ушла в себя.

Собравшиеся по поводу прибытия Марии почтенные старейшины, составлявшие ближайший круг сторонников Павла, переговаривались между собой вполголоса, бросая время от времени несколько боязливые взгляды на завешенную темною занавеской дверь, за которою все время слышался какой-то проникновенный шепот, прерываемый глухими стонами.

Марии стало как-то не по себе, грустно и тяжело среди этих людей; она почувствовала себя во сто крат более одинокой, чем в пустыне, и в сердце у нее защемила глубокая тоска: зачем пришла она сюда?

Вдруг занавеска раздвинулась, все встали, как один; вместе со всеми встала и она.

На пороге показался низкого роста, коренастый, средних лет мужчина. Ноги у него были рахитически согнуты, на широких плечах сидела, как будто без шеи, большая лысая голова. На удивительно бледном лице, обрамленном густой бородой, выдавался крупный горбатый нос и светились черные большие глаза, проницательно смотревшие из-под нависших, сросшихся в одну линию бровей.

Это был апостол Павел. Он быстрыми шагами подошел к Марии, взял ее за обе руки, повернул ладони и осмотрел красные пятна на них; посмотрел на стигмы ног, потом бесцеремонно поднял высоко, под мышки, с левой стороны платье и, окинув взглядом воспаленный рубец под грудью, проговорил:

– Воистину – как есть, все.

Мария, обнаженная так внезапно, вспыхнула, вырвалась из его рук и торопливо спустила поднятое платье. Павел, строго посмотрев на нее, проговорил:

– Обнажали тебя многие мужи, алкая прелестей твоих и похоти, и не стыдилась ты. Что ж претит тебе, когда апостол обнажал тебя, чтобы увидеть рубцы ран Христовых?

– Я не знаю тебя, ты не ходил среди двенадцати, – ответила она порывисто, бледнея от гнева и возмущения.

Присутствующие обомлели. Мария, сама того не сознавая, уязвила апостола в самое больное место. В глубоких глазах Павла зажегся огонь.

– Я не ходил среди двенадцати, – заговорил он сначала сдавленным, как будто задыхающимся голосом, – и не хожу к ним, я не взял ничего от них. Они не избрали меня, как Матвея, но сам Иисус Христос избрал меня и призвал, окрестил меня с неба огнем своим, прежде чем окропил меня водой человек смертный. Разве я не апостол? – обратился он с настойчивым вопросом ко всем, находившимся в зале. – Разве я не видел господа нашего Иисуса Христа и разве вы не являетесь трудом моим во господе? Многие говорят против меня… Говорят, что я не живу трудом, как другие… Кто ж отбывает долг воинский на свой счет? Кто пасет стадо, не пия молока от того стада?.. Если другие воспользуются этим правом над вами, так почему не я?.. Разве я не имею права есть и пить? Разве я не имею права иметь сестру, жену, как и другие апостолы, и братья господни, и Петр?..

Голос его становился все более сильным и грозным…

– Пусть для других я и не апостол, но для вас – да, ибо вы печать моего апостольства перед господом… Такова моя защита против тех, кто судит меня, – проговорил он вызывающе. – Сей рукою, – продолжал он громовым голосом, поднимая кверху трясущиеся от волнения руки, – обрызганной кровью святого Стефана, имею я право судить мир и людей и ангелов. Я преследовал Христовы общины, отдавал верующих в судилища и темницы, притеснял их – я грешил… А ты, ты, – обернулся он, бледный, как папирус, с пылающими глазами к Марии, – ты не грешила? И все же вернулась ты к сердцу Христову и к царствию его, как и я, и тою же силою любви, что все открывает, всему верит, на все надеется, все терпит и никогда не прекращается, ибо она – любовь…

Он оборвал, несколько раз пробежал по комнате какими-то кривыми, как будто мечущимися шагами и среди всеобщей тишины, остановившись снова перед Марией, строго проговорил:

– Почему убежала ты от дела господня в пустыню?

– Я хотела в одиночестве встретиться с возлюбленным моим, – дрожащим голосом проговорила Мария.

– И он являлся тебе во плоти?

– Нет!.. Только тенью, – с тоской прошептала она.

– А откуда у тебя эти раны?

– От тяжести креста, которым он ложился на меня…

– Должно быть, нападали на тебя бесы, соблазняющие одиноких на ненужные, срамные деяния ночи.

– Да… – прошептала она.

Павел задумался, потряс головой и проговорил мрачно:

– Страшно оно, это ядовитое жало похоти, всосавшееся от рождения в кровь нашу. Тяжелы эти муки телесные… Ты, наверно, много страдала от жара плоти, потому не виню тебя в том, что ты поддалась, ибо знаю, что закон – от духа, мы же, плотские, проданы греху. Я люблю закон божий, живущий в душе человека, но вижу другой закон в членах моих, непокорный закону разума моего, который принуждает меня закону греха. И когда не то творю, что желаю, а то, что ненавижу, то не я уж творю, а грех, что живет во мне. Жалок человек, – прибавил он и вздохнул… Снова прошел взад и вперед по комнате. – И другие – тоже слуги Христовы, – начал он снова, – но больше их – я, часто пребывающий в пути, в опасностях на воде, в опасности от злодеев, от своего народа и от язычников, в опасности в городе, в пустыне, на море, между ложных братьев… в труде и в усталости, в бессонных ночах, нередко в голоде и жажде, в постах, в холоде и в наготе… Кроме того – что от другой причины исходит – это каждодневные обращения ко мне и заботы обо всех общинах. Кто болеет, а я не болею… И потому, если я должен хвалиться слабостями моими, буду хвалиться… Бог и отец господа нашего Иисуса Христа, благословенный во веки веков, знает, что я не лгу… Но самим собой не буду хвалиться, а только рвением своим. Ибо дан мне стимул телесный, ангел-дьявол, бьющий меня по лицу, дабы не превозносился я выше меры. И вот стал я глупцом, хвастая, но вы меня к тому принудили, чтоб я мог показать, что не ниже я, чем те великие апостолы, хоть я ничто – суета и прах!