Жанна Бурен - Дамская комната

Матильда понимала, что состояние больного внушает опасения. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понимать, что жизни его угрожает опасность. Вот уже трое суток на ее глазах повторялись эти приступы, эти обострения болезни, лишавшие его сил сопротивляться ей.

Матильда встала, вытерла пот, выступивший на лбу, на толстой коже щек и на тяжелом подбородке Этьена.

«Господи, не дай ему умереть так, в чужом доме, вдали от семьи, от родного очага! Излечи его, о Ты, излечивший со времени Своего пришествия к нам всех тех, кто с такой верой молил Тебя».

Накануне она побывала в монастыре у Кларанс, просила ее молиться и призывать других к молитве за выздоровление отца. Затем отправилась в базилику святого Мартина умолять чудотворца снизойти до них. Она была убеждена в силе молитвы, исполненной такой веры, такой надежды, что Бог смилостивится, и не переставала звать Его на помощь.

Вошла Маруа с охапкой пахнувших смолой веток, бросила их на горевшие в камине поленья. Сразу же вспыхнуло пламя. Комнату заполнил аромат леса, будивший воспоминания и грезы.

— Я приготовлю ему отвар из крапивы с ежевикой и положу туда побольше меду, — сказала служанка, прежде чем выйти из комнаты. — От выпитой утром чашки ему вроде бы полегчало.

— Хорошо, Маруа. Ему надо пить как можно больше, а это твое лекарство стоит любого другого.

— Что прописал доктор?

— Какое-то новое средство на меду, которое он закажет и пришлет с аптекарем из Арси.

Их прервал стон больного. Снова начинался приступ боли. Подступила тошнота, и он наклонился над тазиком, поданным Матильдой. Тщетные усилия, которые он прилагал, чтобы освободить свои внутренности от мучившего его содержимого, обессиливали его, и он, в полном изнеможении, покрывался потом.

— Я больше не могу, — проговорил он, едва переводя дух. — Эта боль невыносима. Неужели нельзя ничего сделать, чтобы было полегче?

Матильда вытерла мужу лоб очень тонкой салфеткой, смоченной в душистом уксусе.

— Вы скоро примете лекарство, в которое входит порошок мака, — ласково сказала она. — Вам должно стать легче, мой друг.

— Да услышит вас Бог! Я совсем обессилел!

Прописанное лекарство дало очень небольшую передышку Этьену, и приступы боли наутро снова возобновились. Было ясно, что его состояние не улучшается, истинные причины этого оставались неизвестными.

— Мне ничего не помогает, — заметил больной около полудня. — Нужно смотреть правде в глаза: дело пропащее!

— Прошу вас, друг мой, не теряйте мужества. Верьте в лучшее.

Ювелир покачал головой, пылавшей жаром, с выражением полной безнадежности.

— Пора подумать о том, чтобы позвать священника, дорогая, — сказал он, помолчав. — Мне нужно собороваться, исповедаться и причаститься.

Матильда склонилась над мужем, прикоснулась губами ко лбу.

— Я сделаю все, что вы хотите, Этьен, — проговорила она, удивившись такой спокойной покорности судьбе, выказанной в такой момент этим человеком, которого она так часто видела бурно восстававшим против обстоятельств, далеко не таких серьезных, как его состояние. — Но не кажется ли вам, что, прежде чем исповедаться, было бы хорошо позвать Флори, и как можно скорее, чтобы вы помирились с нею и простили ее? Не можете же вы желать совершения этого такого торжественного таинства, не проявив милосердия к собственной дочери.

— Я знал, что вы заговорите со мной об этом, Матильда, и вы правы, но видите ли, все во мне восстает против…

— С тех пор как вы заболели, мой друг, я много думала о том, что с нами происходит. Не кажется ли вам, что Господь послал вам болезнь здесь, в Туре, а не в Париже, как раз для того, чтобы вы были ближе к своему ребенку в эти такие важные часы вашей жизни, чтобы она была, так сказать, под рукой, чтобы вы наконец смогли благодаря этой близости помириться с нею? Проявите великодушие, Этьен, умоляю вас, сжальтесь над грешницей, которая вам по-прежнему так дорога несмотря ни на что! Уж если вы намерены просить прощения у Господа за ваши собственные прегрешения, начните с прощения того, кто вас обидел! Бог воздаст вам и либо вылечит вас, либо позволит предстать перед Ним раньше, чем мы могли бы об этом подумать. Заклинаю вас, не забывайте, что сказано: «Не судите, да не судимы будете!»

Этьен слушал жену с закрытыми глазами. Последовало долгое молчание. О чем они думали, к чему приходили? Больной в ознобе содрогнулся.

— Так пошлите же за Флори, но передайте и священнику, чтобы он был наготове.

— Благослови вас Бог, Этьен. Все будет сделано, как скажете.

Следующие часы показались всем очень долгими. Боли не отступали. Следовавшие один за другим приступы сотрясали несчастное тело, выворачивали наизнанку желудок.

«Пот, гной и кровь, — повторяла про себя Матильда. — Кровь, пот и гной. Так вот каков конец нашей телесной жизни! Вот из чего мы сделаны! И из-за этой-то жалкой плоти, обреченной на разрушение, мы рискуем своими душами, совершаем тысячи безумств, отрекаемся от своего духовного предназначения! Разве должны мы допускать, чтобы нас ослепляло зло, в слабости своей поддаваться своим инстинктам!»

Она осторожно взяла руку мужа, бессильно вытянувшуюся на простыне, и сжала ее в своей.

«Господи, сделай так, чтобы моя жизнь вошла в его вены, чтобы я смогла поделиться с ним своим здоровьем, чтобы он оставался со мной, чтобы я могла доказать ему свою бесконечную любовь, поднявшуюся во мне, как только я увидела его в опасности!»

Это не был страх смерти. Матильда, часто думавшая о ней и старавшаяся к ней подготовиться, для самой себя ее не боялась.

Нет, не последнего часа нужно бояться, а единственно лишь расставания на этом свете, самого факта отсутствия, утраты обычной нежности, бояться остаться наедине с прошлым, а также с настоящим и будущим. Она чувствовала, что без Этьена будет навсегда лишена какой-то части самой себя.

Когда в комнату вошла Флори, ее мать, потерявшаяся в своих мыслях, этого не услышала. Просто она оказалась вдруг рядом с ней, посреди этой комнаты, в своем накрахмаленном апостольнике, в черном платье, с лицом, иссеченным осенним ветром, с огромным упованием, смешанным со страхом и печалью, в глазах.

Матильда встала ей навстречу.

— Дочка!

Они крепко обнялись, с чувством одновременно боли и счастья и рядом друг с другом склонились к изголовью постели больного.

— Этьен… пришла наша дочь…

Он поднял веки, посмотрел на два склонившихся к нему лица, отвернул голову. Лицо его свело судорогой, которая внезапно сотрясла и все его тело. Он слишком страдал, чтобы говорить? Была ли это телесная мука, или же с таким трудом возвращались к нему родительские чувства, заглушавшиеся столько лет?