Елена Арсеньева - Восхищенное дитя (Варвара Асенкова)

Варя, конечно, читала модный роман – его все на свете читали! Любовь танцовщицы к ослепительному Фебу тронула до слез. Она мгновенно наделила обворожительного героя пьесы всеми признаками некоего реального человека и с восторгом принялась разучивать роль.

А между тем Варенька и представить себе не могла, какие, так сказать, копья ломались вокруг этой постановки.

В мае 1837 года император вызвал к себе министра двора князя Волконского и сказал:

– Я посмотрел присланный вами репертуар. В бенефис Каратыгиной идет «Эсмеральда». Это по роману Гюго? Да ведь роман о революции!

– Но, ваше величество…

– «Эсмеральду» необходимо из репертуара исключить. И вообще, князь, передай Гедеонову[6]: все пьесы, переводимые с французского, должны быть представлены мне. Я уже говорил ему об этом.

– Но, ваше величество… там действие происходит в старые времена, если я не ошибаюсь, да к тому же бунтовщики несут наказание.

– Революция – всегда революция. Она может передаваться в виде намеков. Разве нельзя обойтись без этого?

Чрезмерную осторожность Николая относительно революции вообще и французских пьес в частности понять можно. Двенадцать лет назад, в декабре, он спас свое государство от погибели, от заразы вольнодумства, которой господа радетели за народ нахватались именно во Франции и которую приволокли в Россию, словно новую моду на галстухи и жилеты, на небрежные прически и лимбургский сыр, на убийство государей, радостно предвкушая реки и моря крови, которые зальют эту страну немедленно, как только начнется «русский бунт», который пугал даже легкомысленного циника Пушкина. Может быть, конечно, Пестель и иже с ним не ведали, что творили… но это вряд ли. Слишком уж старательно были разработаны их программы, предусматривавшие непременное убийство членов царской фамилии – всех, вплоть до маленьких детей. Именно твердость императора, только что взошедшего на престол, спасла тогда Россию от гибели[7], однако опасение «французской заразы» не исчезло.

Впрочем, касательно пьесы «Эсмеральда» Николай Павлович явно перестраховался.

В Александринке собирались ставить весьма приблизительную инсценировку, принадлежащую немецкой актрисе Шарлотте Бирг-Пфайер и еще более приблизительно переведенную на русский язык Александрой Михайловной Каратыгиной. Гедеонов перечел ее и представил на суд министра двора следующее послание, объясняющее, почему столь невинная безделка вполне может быть допущена на императорскую сцену:

«1) Действие происходит не в Париже, а в Антверпене, не при Лудовике XI, а при герцоге, которого имя не упоминается.

2) Вместо собора Notre Dame de Paris декорация представляет Антверпенский магистрат, куда скрывается Эсмеральда.

3) Вместо духовного лица сделано светское – синдик.[8]

4) Фебус, по роману развратный молодой человек, заменен нравственным и платонически влюбленным женихом.

5) Возмущений на сцене никаких не представляется. В 4-м действии говорят о намерении цыган освободить Эсмеральду из магистрата, в котором она находится не по распоряжению правительства, а вследствие похищения ее Квазимодом.

6) Окончание пиэсы благополучно. Эсмеральда прощена и порок в лице синдика Клода Фролло наказан.

Вообще в пиэсе и в разговоре действующих лиц соблюдено должное приличие, сообразное с духом русского театра».

Прочитав послание Гедеонова, император наложил резолюцию:

«Ежели так, то препятствий нет, ибо не та пьеса, а только имя то же».

Касательно «не той пьесы» драматург и критик А. Григорьев позднее станет сокрушаться:

«Но боже мой, боже мой! Что же такое Бирг-Пфайер сделала из дивной поэмы Гюго? Зачем она изменила ничтожного Фебюса в героя добродетели? Зачем она испортила своей сентиментальностью ветреную, беззаботную Эсмеральду, девственную Эсмеральду, маленькую Эсмеральду?..»

Вареньку, впрочем, интересовало только то, что пьеса – романтическая, что она о любви, что актрисе Асенковой впервые поручена серьезная драматическая, а не водевильная или комическая роль, что на подготовку пьесы дано всего лишь семь дней…

И вот настал день премьеры. Театр был набит битком. В императорской ложе за несколько минут до поднятия занавеса появился император с супругой и братом Михаилом. Николай Павлович и Александра Федоровна сели у самого барьера. Михаил Павлович устроился позади них.

Занавес открылся, и зрители увидели огромную площадь, на которой волнуется толпа. Но вот крики смолкают:

– Тише, тише, вы, ревуны, вот идет Эсмеральда!

– Эсмеральда? Тише, смирно, место! Эсмеральда! Эсмеральда!

– Примечай, вот идет маленькая ведьма…

Среди расступившейся толпы появляется цыганка с тамбурином и цитрой. На ней пунцовый шерстяной тюник[9], вышитый разноцветными шнурками. Из-под него виднеется золотистое платье с цветной отделкой, юбка которого пенится вокруг стройных ножек Эсмеральды. Пышные рукавчики подчеркивают изящество ее рук. Красные сафьяновые полусапожки обливают тонкие щиколотки.

Костюм сидит как влитой, констатировали мужчины (бесподобная талия, грудь…), и идет Асенковой невероятно. Даже трудно выбрать, в чем она лучше выглядит: в мужском или женском наряде. Дамы в зале не без ревности отметили, что Асенкова, конечно, обладает чисто актерским умением носить одежду так, словно в ней родилась.

Зрители были бы весьма изумлены, когда бы узнали, что костюмы артисты получали за час до открытия занавеса, а все репетиции, даже генеральная, шли в их собственном платье (кстати сказать, в пьесах современных актеры тоже играли в своей одежде, покупка которой для представлений была даже обусловлена контрактом, и лишь только костюмы исторические или характерные шили на казенный счет).

Эсмеральда сделала реверанс императорской ложе, потом – собравшимся на сцене актерам и запела, наигрывая на своей цитре:

И, оставив цитру, Эсмеральда подняла тамбурин, начала танцевать фанданго.

– Как хороша она! Божественное созданье! – воскликнул Феб, выражая таким образом мнение мужской части зрителей. В том числе и критиков, которые наутро разразятся хвалебными рецензиями.

– Хорошо сказано! – хлопнул в ладоши великий князь Михаил Павлович.

– И в самом деле она очень мила, – вежливо согласилась Александра Федоровна.

Николай Павлович снисходительно кивнул, вспомнив, как при дебюте своем Варя Асенкова таращилась для него и именно для него вела свой первый монолог. Вот и сейчас она, такое впечатление, решила играть не на зрительный зал, а на императорскую ложу. Забавно все это выглядит, очень забавно!