Чёрный княжич (СИ) - Бурук Бурк

— Вот это уже что-то, — оживился Александр, — с этим уже работать можно. Постой! — вдруг вскинулся он. — Ты что же, в село в таком виде сунулась, да ещё и спрос вела?

— Ну, Вы меня совсем уж за дурочку не держите, — обиделась Лизка. — Я у девки, что коз пасла, аккуратно всё вызнала.

— Скажи-ка мне, Лука, — задумчиво начал княжич, — тебя ведь мой батюшка не токмо за сохранностью живота моего следить приставил, но и уму-разуму учить. Ну, а коли так, то должен был допустить, что барин-дурак (а любой барин по природе своей дурак) глупость совершает, с сим рыжим бедствием связываясь. Отчего не упредил?

— Так бабы же, — повторил Лука свою сентенцию, — они народ такой — кому хошь мозги в клубок заплетут.

— Вот к чему вы это сейчас? — надула губы Лизка.

— А к тому, горе ты моё, — вздохнул Темников, — что ужели ты думаешь, что девка та не растреплет по всему селу, с кем она сегодня встретилась, да о чём разговоры вела.

— Пф-ф, — фыркнула Лизка, — да и пусть себе. Я ей наплела, что царевишна австрийская из-под венца с королём прусским сбежавшая. Так пусть всему селу и рассказывает, как на козьем выпасе с заморской принцессой за жизнь гутарила.

— Ловко! — уважительно хмыкнул Лука.

— Действительно, — согласился княжич. — Ладно, прощена.

— За что! — возмутилась рыжая.

— За неуважительные речи в отношении особ благородного сословия.

— И пусть, — заулыбалась Лизка, — всё одно — прощена. А куда мы теперь?

— К ресторации этой твоей, малопосещаемой. Дорогу-то знаешь? Ну вот. Подъедем где-то за полверсты, остановимся да на закате в гости то и наведаемся.

— Жарко, княжич, — жалобно простонала Лизка.

— Угу, жарко, — согласился Темников.

— Я уж воняю, аки француженка.

— Меньше надобно духов на себя лить, — резонно заметил Лука, — не воняла бы.

— Много ты понимаешь, дядька Лука, это называется шарм. А возле болота духота и комары.

— Говори уж прямо, — не выдержал Александр, — чего надобно.

— Так я и говорю, — заторопилась Лиза, — до трактира того ехать вот столечко, — она свела вместе большой и указательный пальцы, — а тут река недалече. Чистая, прохладная. Искупаться бы, княжич, а?

— Искупаться, конечно, не помешает, — задумался Темников, — бес знает, сколько по болотам ещё бродить.

Лука на костерке под берегом травяной чай в кружке заваривал. Для себя. Княжич, ясное дело, вина пару глотков отхлебнёт, как обычно. Лизка та и вовсе после купания спать завалится — ленива девка, спасу нет. Но, надо признать, ленится в меру, когда сие возможно. А то напротив, как волчок, крутится без устали и не угомонить её никак. Молодая — вот детство-то и лезет со всех щелей. Хотя, Александр Игоревич вон тоже молод, а спокоен завсегда аки змей полоз на весеннем солнышке.

Легко Луке с таким-то господином. Они иной раз за сутки могут словом не перемолвиться, а друг дружку понимают. А Лизка шебутная, да. Язык у ней и ночью не останавливается, без шуток. Лука сам слышал на ночлеге, как та во сне бормочет. Вот и сейчас они с княжичем за ивой прибрежной для купания уединились, так его сиятельства и не слышно. А Лизка то хохочет, то повизгивает, то наперегонки плавать подбивает. Во, замолкла. Там Александр Игоревич не утопил ли её часом? Что-то уж больно долго молчит.

А нет, прорезалась. Только уж не болтает — стонет. Сладостно, на выдохе, с каким-то восторженным ужасом. Этого Лука тоже наслушался, благо комната у него через стенку от опочивальни княжича. Что ни ночь — уснуть не дают. Молодость, да. Лизка-то и при сём действе рот на замке держать не может, а княжич нет — молчит, как обычно, только дышит трудно. Лишь иной раз слово бранное молвит и всё. Вот и теперь девка лопочет что-то бессвязно, будто просит о чём. Тьфу, бесстыдница. Накупались, стало быть.

Темников сидел на бревне, спиной облокотившись на ствол ивы что накренилась над рекой, и меланхолично курил трубку. В Петербурге уж давно вошло в моду нюханье табаку, только Александр за модой не гнался. Он и парик не носил, и одевался завсегда в чёрное, но насмешничать над ним никто и не думал — а ну как, обидится. А на обиды Темниковы всегда отвечали жёстко, так что дураков не осталось — вымерли дураки. Левой рукой княжич лениво перебирал влажные локоны устроившейся у его ног Лизки. Девка жмурилась под лаской, как сытая кошка.

— Может вольную тебе дать, — задумавшись, предположил Темников, — выдать тебя замуж, дело какое на тебя завесть. Трактир там, али ещё что?

— Нет! — резко вскинулась Лизка. — Не хочу!

— Чего не хочешь, то? Замуж, вольную или трактир?

— Ничего вот этого!

— Ну, чего-то ты всё-таки да хочешь? — недоумевал княжич. — Не бывает так, чтоб человеку ничего не нужно было

— Хочу, — покладисто ответила девка. — Вечность хочу. Вечность у ваших ног.

— То дурь холопская в тебе говорит, — недовольно засопел Александр Игоревич.

— Не, — не согласилась Лизка, — не холопская. Обычная дурь, бабья.

Княжич зло затянулся, сплюнул, вина глотнул из фляги, но так и не нашёл что ответить.

— Ну, а ты, Лука, что молчишь? — с видимым раздражением поинтересовался Темников. — Тоже о вечности задумался?

— Да что о ней думать, княжич, — криво усмехнулся Варнак. — Я ить свою вечность давно уж вам отдал. Даже два раза.

И он для верности продемонстрировал два пальца растопыренные римской цифрой пять.

***

Февраль 1742

Лука пробивался через сугробы как лось, бегущий от волчьей стаи. Почему-то обходить снежную целину по расчищенным дорожкам казалось ему невыносимо, мучительно долгим. Время, время, время! Билось у него в голове. Он будто заглатывал мгновенья с каждым вздохом и выпускал их паром в морозный питерский воздух. Будто пытаясь сожрать, уничтожить бесово время, которое разделяло его и карету на зимнем тракте.

Не получилось. Очень маленькие куски он отгрызал в своём безумном забеге, а нужно было больше, намного больше — день. Или лучше день с четвертью. Ещё лучше два дня или год. Только не восемь. Только не думать про восемь лет. И про один день не думать тоже. Восемь лет назад он не успел, день назад он не успел снова.

Лука знал, что он не виноват. Что по слову князя он обретался за городом. Плевать. Его не было возле кареты на зимней дороге день назад. Его не было на жаркой и пыльной сельской улице восемь лет назад. Он всюду опоздал. Посыльный от князя нашёл его в трактире Майера и Лука, глядя на его рябое лицо вдруг почувствовал кованый гвоздь под сердцем. Нет, он невесть сколько раз видел этого парня, но только сейчас понял, до чего же он похож на сына вдовы Матрёны, что прибежал в его кузню восемь лет назад. Не ошибся. Хорошие вести не приносят с такой-то рожей. И Лука сунул ему кулаком в эту рожу не за вести, а за удивлённый интерес, плавающий в голубых зенках. Это ведь для Луки — крах, разрыв, обессмысливание. А для него молодого, бесдолжного просто событие. Да необычное, странное, немного жуткое, как раз такое, чтоб с приятелями обтрепать, гордясь знанием и причастность. Как и для того — сына Матрёны коровницы. Восемь лет назад.

Он влетел тогда в кузню красномордый от бега, распаренный и прямо от порога заблажил:

— Дядька Лука, там Лушку вашу лошадью стоптали! Лука не понял сразу, взял клещами заготовку с наковальни степенно в горн её пристроил, и лишь потом, подрабатывая мехами, обернулся к парню.

— Ну? Орёшь чего? Нормально сказывай, что приключилось.

— Так эта… — растерялся парняга, — я ж и сказываю — Лушку то, дочку вашу значится, лошадью стоптали. Эта… Насмерть.

Лука бежал, бежал долго, целую вечность. Ему казалось, что пока его ноги вбивают ломкую, иссушенную солнцем траву в пыльную землю, ничего не случится. Пока он бежит, время возьмёт, да и отмотается назад. Не получилось. Уже возле дома, прямо у добротного недавно подправленного плетня, его остановил звук. Сквозь бабий истеричный гвалт, сквозь грай вспугнутых ворон, сквозь брех ошалевшего кобеля слышалось невыносимо тонкое «И-и-и-и». Лука не узнал голос. А после не узнал и бабу, страшную, с почерневшим лицом, с выцветшими белёсыми глазами и огромным пузом. Баба укачивала на руках девочку в грязной и рваной рубахе и тянула это своё «И-и-и-и».