Барбара Картленд - Глубинное течение

— Ну и какая, к черту, разница? — удивился Прентис. — Иди и неси, что сказано.

Она отправилась выполнять его требование, гадая, где же им с My теперь взять зеркало, если их собственные пойдут на нужды Саймона и Илейн…

Фенела спускалась по ступенькам, шатаясь под тяжестью ноши. Зеркальный трельяж, вставленный в золоченую деревянную раму, был дешевым, но милым, центральная створка увенчивалась резными фигурками двух амурчиков.

— Ага, вот оно-то мне и нужно, — удовлетворенно сказал Саймон.

Он разместил трельяж на заранее приготовленном столе, затем усадил Илейн на стул и приказал ей опереться одним локтем о столешницу и смотреться в зеркало.

— Тебе обязательно понравится, — заметил он. — Ты же готова все дни напролет разглядывать собственную физиономию.

— Вынуждена признаться, что это действительно единственное зрелище во всем твоем доме, которое раздражает меня меньше всего, — отпарировала Илейн.

Саймону потребовалось какое-то время, чтобы усадить ее; наконец он достиг желаемого эффекта и удовлетворенно взялся за мольберт.

— Не уходи, — бросил он Фенеле, наблюдавшей за действиями отца. — Мне требуется твой совет. Поняла, что я задумал?

Девушка взглянула на Илейн и Саймона и поняла, что тот идеально разместил модель.

Илейн виднелась почти анфас в центре зеркала, а в обеих боковых створках возникало ее профильное отражение.

— Не слишком ли она у тебя сутулится? — осведомилась Фенела.

— Я так и хотел, — пояснил отец. — И знаешь что? Спусти-ка у нее с левого плеча бретельку!

Фенела прошла через комнату, но почему-то по мере приближения к Илейн ей становилось все противнее прикасаться к этой женщине. Девушка не отдавала себе отчета: отчего это? — но, выполняя распоряжение отца, испытала внезапную дрожь гадливости, когда ощутила под пальцами прохладную белую плоть.

И, покидая мастерскую, она еще подумала, что постановка может показаться несколько небрежной, однако уж кому-кому, а Фенеле-то было прекрасно известно, что у Саймона были веские основания скомпоновать картину именно так, а не иначе. Он всегда выбирал для своих картин скорее сюжетную, чем чисто портретную композицию.

Фенела все еще тревожно обдумывала свое плачевное финансовое положение, когда в парадную дверь опять позвонили. Она торопливо пошла открывать.

На крыльце стоял симпатичный молодой человек лет двадцати пяти. Фенела сразу же узнала его: сэр Николас Коулби, их ближайший сосед из Уетерби-Корт.

— Простите за беспокойство, — сказал сэр Николас, — майор Рэнсом здесь?

В его речи проскальзывало легкое заикание, а в руках Фенела заметила трость: впервые за два года сэр Николас передвигался без костылей, самостоятельно.

Он был ранен в битве за Британию, и по всей округе заказывались молебны за его выздоровление. Ему вообще удалось поправиться, пожалуй, только благодаря молодости и потрясающим достижениям в области хирургии, сделанным со времен Первой мировой.

Юноша был очень бледен, под глазами залегли темные круги, но, тем не менее, он разительно отличался от той жалкой человеческой развалины, которую после шестимесячного лечения в госпитале доставила домой карета «скорой помощи».

— К сожалению, сейчас майора Рэнсома нет.

Раньше Фенеле ни разу не доводилось лично беседовать с сэром Николасом Коулби, и сейчас она обратила внимание на его низкий голос и по-мальчишески застенчивую манеру говорить, как будто ему очень неловко, что приходится беспокоить людей в чужом доме.

«Должно быть, он страшно стесняется, — подумала она, — особенно если учесть, какого мнения о нас его матушка…»

— Но мне в лагере сказали, что я смогу застать его у вас, — робко настаивал сэр Николас.

— Да, он заходил перед ленчем, — ответила Фенела, — и собирался ненадолго вернуться к самому обеду. К сожалению, больше мне о его планах ничего неизвестно.

Сэр Николас стоял в нерешительности.

— Но мне крайне важно увидеться с ним, — после минутного замешательства выдавил он из себя наконец. — Скажите, будет ли удобно, если я загляну на пару минут после обеда? Я бы позвонил, но что-то случилось с нашим телефоном — наверное, из-за вчерашней бури, — в общем, он не работает.

— Конечно же, заходите, пожалуйста, — пригласила Фенела.

— Большое спасибо.

Юноша приподнял шляпу, развернулся, захромал вниз по ступенькам к стоящему внизу автомобилю и с трудом забрался в него.

С опасливой осторожностью калеки разместившись в конце концов на сиденье водителя, он поднял глаза, посмотрел на Фенелу, все еще стоящую на пороге, и приподнял еще раз шляпу, прежде чем тронуться с места.

«А он очень даже мил, — подумала Фенела, возвращаясь в дом. — Интересно, знает ли об этом визите его мамаша? Вот уж, верно, не обрадуется! Ни для кого не секрет, что леди Коулби держала своего сына — впрочем, как и всех без исключения домашних — в ежовых рукавицах».

И раз уж она заклеймила семейство Прентисов званием аморального и непорядочного, то теперь мало кто мог отважиться нарушить ее негласный запрет и знаться с ними.

Даже простые крестьяне старались угодить леди. Фенела знала, что если в лавках Криперс с ней обращались небрежно (если не откровенно грубо), то это лишь из-за резких заявлений леди Коулби, не стеснявшейся открыто выражать свою неприязнь и недоверие к обитателям Фор-Гейбл.

Весь день после обеда Рекс Рэнсом не мог отделаться от навязчивых мыслей, все снова и снова упорно возвращавшихся к семье Прентиса и к Фенеле в особенности.

Ему пришлось проехать почти двадцать миль до своего подразделения, расположившегося в соседнем графстве, и все это время по дороге туда и обратно перед мысленным взором майора стояло милое маленькое личико с большими темными глазами.

«Саймон Прентис… Саймон Прентис…» — словно заклинание твердил Рэнсом это имя, пытаясь поподробнее припомнить все слухи и сплетни о художнике, ходившие до войны. В памяти сохранилась масса каких-то обрывков разговоров, случайных событий и сцен, но в целом образ Саймона Прентиса так и не прояснился.

Само собой разумеется, живопись Саймона Рэнсом помнил прекрасно — настоящие шедевры, слишком талантливые, чтобы их можно было забыть.

С точки зрения бульварной прессы, Саймон ловко состряпал себе имя на смелых и довольно откровенных портретах рыжих женщин; однако знатоки искусства считали его, что называется, художником «от Бога», способным воплотить в своих работах все стороны жизни.

Взять хоть, к примеру, рабочие натюрморты — Рэкс Рэнсом припомнил один такой: накрытый закусочный столик перед окошком в Париже, а сквозь стекло виднеется дом напротив, весь в первых бледных проблесках весеннего солнца. Эффект от игры света и теней был просто потрясающим!