Данелла Хармон - Пират в моих объятиях

Вдруг она почувствовала его руку на своей, и эта рука не дрожала. Она услышала шорох его одежды, когда он вставал, увидела тень его фигуры на белой скатерти стола, и эта тень не была сутулой. Она подняла голову и с удивлением увидела перед собой высокого, сильного человека с гордой осанкой. Сутулость, подрагивание, возраст – все исчезло.

А когда он заговорил, его голос не был старчески надтреснутым. Этот глубокий и уверенный голос она хорошо помнила.

– От нашего пирата можно сойти с ума, не так ли? Не надо волноваться, дорогая. – Он крепко пожал ее руку. Затем заботливо вытер слезы, невольно покатившиеся по ее щекам. – Предоставь все мне, дорогая. У меня есть план…

Конечно, все дело было в парике. Поэтому она и не узнала его. Разразившись безудержными рыданиями, она, словно испуганный ребенок, упала в его объятия.

Пол Уильямс…

Еще никого в своей жизни она не была так рада видеть.

– В самом деле, Феба, почему ты не пытаешься кормить его? Он же не собака, которой можно бросить кость. Поверь мне, он ничего не будет есть.

Две женщины смотрели на закованного в цепи капитана пиратов, не в силах поверить, что это тот самый человек, которого служащие короля поймали на прошлой неделе. Его прекрасная батистовая рубашка была грязна и покрыта бурой коркой запекшейся крови, а если бы Феба с самого начала не промыла и не перевязала глубокую рану на его руке, то к этому времени он, возможно, умер бы от гангрены. Его загорелая кожа, некогда излучавшая здоровье, сейчас приобрела цвет нутряного сала, мускулы на его стройном теле опали и на груди выделялось каждое ребрышко. И это не было странным, ведь он отказывался от пищи – начиная от соленой рыбы и кончая яблочным пирогом, которые Феба складывала перед ним. В его глазах погасла жизнь.

Печально. А ведь вначале он был таким самоуверенным, дерзким, его черные глаза горели дьявольским огнем; его красивое тело было стройным и гордым, а манера держаться – столь решительной, что казалось, он бросает вызов самому сатане. Феба до сих пор помнила, как он пришел в себя и, встав на ноги, потребовал, чтобы ему рассказали о судьбе его юной возлюбленной.

Ей не следовало бы делать этого.

И вот теперь огонь потух в его глазах цвета обсидиана, широкие плечи ссутулились, а уголки прекрасного чувственного рта опустились – в них залегла печаль.

Причиной тому, конечно, была смерть молодой женщины. Как же нужно было любить, чтобы так скорбеть! Он часами сидел на жалком клочке грязной соломы, обхватив голову руками, и молча предавался горю. Он не был больше опасным преступником, превратившись в человека с разбитым сердцем, смертельно тоскующего, для которого смерть стала бы избавлением от душевных мук. Известие о смерти возлюбленной подкосило его, сломало его дух и волю, и сейчас Феба от всего сердца желала бы взять свои слова обратно. Не важно, кем он был, что сделал, просто несправедливо, чтобы человек проводил последние часы своей жизни, испытывая такие душевные муки.

Но сейчас уже ничего нельзя изменить, и Феба лишь старалась создать для несчастного хоть какие-то удобства. Вздохнув, она придвинула к нему дымящийся горшочек с индейским пудингом.

– Феба, он схватит тебя! – в ужасе закричала Джоан.

– Вздор! Мы добрые друзья, не так ли, капитан?

Он ничего не ответил. Даже не поднял головы. Он сидел, прижавшись спиной к покрытой плесенью стене, подтянув к груди колени и положив на них заросший подбородок. Его взгляд был устремлен в пол, и казалось, капитан спит. Но Феба по трепету ресниц видела, что он бодрствует.

– Я принесла тебе поесть, – сказала она, опуская ложку в пудинг. – Видишь? Он пока горячий. Я положила в пудинг много черной патоки. Ты любишь патоку?

Ответа не последовало.

Она встала рядом с ним на колени, надеясь соблазнить его вкусным запахом пищи, которую держала перед ним. Горло его дернулось, и он закрыл глаза, чтобы никто не видел навернувшихся слез.

– Вот, пожалуйста, капитан.

Феба поднесла ложку к его губам, но он отвернулся.

– Я же говорила тебе, что он не будет есть, – сказала Джоан.

Беспомощно вздохнув, Феба поставила горшочек к его босым ногам и ушла, предоставив несчастного самому себе. Она знала, что, когда вернется, горшочек будет стоять на том же самом месте, нетронутый пудинг остынет и свернется. Но у первой ступени лестницы она остановилась, желая всей душой, чтобы жизнь хоть как-то пробудилась в этих прекрасных черных глазах, чтобы он съел свою последнюю земную пищу – ведь завтра утром он умрет.

Но он не пошевелился, не поднял головы, похоже, даже не замечал ее присутствия. Но если бы она смогла разглядеть в густом мраке промозглой камеры, то заметила бы, что его плечи сотрясаются от душераздирающих рыданий, вызванных неутешным горем.

Женщины тихонько поднялись по лестнице, и когда они закрыли за собой дверь, погас последний луч света, который проникал в камеру.

Сэм неподвижно сидел в темноте. На улице пошел дождь. Он слышал, как дождь мягко барабанит по крыше и падает на землю. Он мог слышать шум воды, уходящей в никуда, как уходили в никуда последние часы его жизни.

Что-то шевельнулось в его сердце: какой-то интерес, а может, просто своего рода кураж. Сэм улыбнулся.

Еще несколько часов, и наступит рассвет. Еще несколько часов, и его жизнь закончится на конце веревки. Еще несколько часов, и он встретится со своей любимой Марией.

Рассвет пробился сквозь мрачные тучи, все еще грозящие дождем. Земля была тщательно промыта, воздух наполнен запахами сосны, летней травы и полевых цветов. Нежный бриз, налетевший с моря, раскачивал высокие сосны и ели, шептался в косматых ветвях, смешиваясь с криками чаек, паривших над ними. В лесных зарослях послышался щебет птиц; орел, парящий высоко в небе, отбрасывал изящную тень на грубую, наспех сколоченную виселицу, расположенную на высокой скале.

В гостиной дома процветающего торговца Пенвика, который с кучей детишек и сварливой женой еще час назад отбыл к месту казни, чтобы занять лучшее место, перед зеркалом стоял капитан королевского военно-морского флота Джеймс Инголз. Он улыбался, предвкушая событие, к которому готовился с такой тщательностью, мечтая о воспоследующей награде если не от короля, то хотя бы от губернатора, которую, в чем он ни капли не сомневался, получит за очищение побережья от самого ужасного врага.

Инголз вскинул подбородок, чтобы расправить узел на своем белоснежном кружевном шейном платке.

– Как жаль, что Барримора отозвали в Бостон, – сказал он. – Уверен, он бы с удовольствием посмотрел на экзекуцию. Как по-вашему?