Алина Знаменская - Рябиновый мед. Августина. Часть 1, 2. Дом. Замок из песка

Он сложил поодаль сушняк и остался стоять у кустов, по ту сторону костра, глядя на эти розовые пальцы.

Сонечка чувствовала себя виноватой. Все у нее не так получается! Ну почему она не может с изяществом, как другие? Он никогда не полюбит ее! Он никогда не будет смотреть на нее с обожанием, как Митька смотрит на Манечку.

Костер полыхнул, выбросив стаю искр, Сонечка вскочила – уголек обжег ей пальцы. Она запрыгала по траве. Вознесенский моментально оказался у ее ног, взял ступню, сорвал подорожник и обернул листком обожженный палец. Он держал Сонечкину ступню в своих руках. Прямо перед его носом оказалась ее круглая коленка. Над коленкой сходились полы шинели, придерживаемые ее дрожащими пальцами. Вознесенский поцеловал коленку. Сонечка вздрогнула и инстинктивно сильнее сжала пальцы, придерживающие шинель. Но лишь на миг. Ее пальцы разжались, выпустив грубую ткань. Вознесенский ладонями гладил икры и целовал ее коленки. Сонечка дрожала, но не сделала ни одного движения. Она все еще придерживала шинель у самого ворота. Его руки поехали выше. Кожа под ними горела. Он трогал ее всю и целовал. Сонечка, очень отдаленно и приблизительно просвещенная, как это бывает между мужчиной и женщиной, с удивлением и возрастающим потрясением принимала чувственные ощущения, которые дарил ей Вознесенский. Когда он поцеловал ее в темный треугольник, она отпустила шинель, та упала к ногам, а Сонечка опустилась в траву рядом с ним. Они оказались лицом к лицу. Она обняла его. Мышцы спины под ее пальцами упруго подрагивали. Она поняла, что он едва сдерживается. В несколько следующих минут она в полной мере успела почувствовать его силу, неистовость и нежность – все, к чему, как оказалось, стремилось ее тело. Он уснул, а Сонечка смотрела на него, спящего, и любила. Она любила его влажные от пота волосы на лбу, его губы, такие красивые – нижняя губа полнее верхней. Считается, что такие губы предназначены природой для девушек, а та взяла да и одарила всех мальчиков Вознесенских… Она любила его руки с длинными аристократическими пальцами, его прямой узкий нос. Она любила так, что хотелось плакать. Костер догорал. Она высвободила руку, поднялась, подбросила веток.

Вознесенский открыл глаза:

– Иди сюда.

Она послушно легла рядом.

Он гладил ее волосы, закручивал на палец кончик косы.

– Завтра я приду к твоему отцу свататься. Будь готова.

Сонечка счастливо вздохнула и поцеловала его в шею.

– Мы будем жить долго и счастливо, и у нас будет много детей, – продолжал он немного насмешливо, как бы нарочно говоря именно то, что она хотела услышать.

Сонечка целовала его подбородок. Она гладила его руки, трогала пальцы, рисовала кончиком косы узоры у него на груди, пока он не положил конец ее нежностям, крепко обхватив руками и прижав к себе. Все повторилось вновь.

На рассвете Вознесенский проводил девушку на берег, где мирно паслась привязанная к березе лошадь. Соня возвращалась к себе в Останково в совершенно новом состоянии обостренного восприятия. Она смотрела вокруг, и все, что видела, мгновенной печатью откладывалось в ее сердце. Обгорелая ель-перо, сосна-шапка, поляна для пикников… Все это он, о нем, с ним… Все это принадлежит им двоим, потому что с самого детства существовало в их жизни, объединяло их, было общим.

– Слышишь, Ласка, он – мой… Мы поженимся, – шептала она, наклоняясь к голове лошади. – Совсем скоро.

Сонечка ехала полями, делая крюк, и к своему дому приблизилась с задов, намереваясь потихоньку поставить Ласку в стойло и через кухню пробраться к себе. Но едва она вышла из конюшни, сохраняя на лице блаженную улыбку, дверь дома распахнулась и на крыльце появился Данила Фролович – в жилетке и сапогах, будто давно был на ногах или же не ложился вовсе.

– Где была?! – грозно спросил он, уперев кулаки в упругие бока.

Сонечка продолжала смотреть на отца с улыбкой, которая пожившему человеку могла сказать многое, если не все.

– Говори, где была! С кем?! – Ноздри Данилы Фроловича вздрагивали, крупное лицо наливалось краской.

Сонечка смотрела на отца и медленно, очень медленно возвращалась в реальность. В эту ночь она потеряла голову от любви и забыла, что она послушная дочь, что гулять без спросу по ночам недопустимо, что отец бывает грозен в приступах ярости. Впервые она обо всем забыла, а вспомнив, не испугалась, а разозлилась. В нее потихоньку, исподволь, толчками, вливалась бешеная ярость отца, их кругловское упрямство, и у нее тоже стали вздрагивать ноздри.

На крыльцо выскочила босая мать, стала делать знаки за спиной отца.

Соня нарочно на нее не смотрела. Она не маленькая. Думают, вечно будут ей указывать? Достаточно того, что с позором сняли ее с поезда, когда она, объятая благородным порывом, пробиралась на фронт! Тогда она покорилась, сдалась. Но теперь – ни за что!

– Уйди, Варвара! – заорал отец на жену. – Пусть ответит, с кем шлялась всю ночь! Хорошую ты дочку вырастила! Стыд потеряла! Родителей позорит!

– Ну, Соня, скажи отцу-то, чего молчишь?..

– Не скажу! – заявила Соня, слушая, как упрямая уверенность затмевает в ней все остальные чувства.

– Отцу перечить? – Данила Фролович схватил висевшие на перилах крыльца вожжи. – С Ленькой Кожаным милуешься? Который отца родного гноит? Убью!

Вожжи просвистели в воздухе, Соня зажмурилась. Удар прошелся по руке и груди. Почувствовав обжигающую волну боли, девушка метнулась к воротам, распахнула их.

– Довольно с меня! – клокоча обидой, бросила она в искаженное гневом лицо отца. – Ухожу от вас совсем! Не маленькая!

– Сонька, вернись! – истошно выкрикнула мать, пытаясь догнать дочь.

Но Данила Фролович остановил жену:

– Пускай скачет к своим голодранцам! Поголодует – прибежит! Ничего, ей Ленька-сатрап наше добро презентует! Не пропадет!

Давясь обидой, Сонечка бежала по избитой дороге к наплавному мосту. Перебежав длинный, чуть подрагивающий от шагов мост, она остановилась, чтобы перевести дух. Коса растрепалась, кое-где в прядях запуталась сухая трава. Подол юбки был сильно помят. Невеста… Сонечка невесело усмехнулась.

Было еще очень рано. Город только-только просыпался. В Останково и в Заучье кричали первые петухи, кое-где в Нижнем посаде выгоняли коров. Не может же она в такое время в таком виде заявиться к Вознесенским?! Нет, это исключено. Она пойдет в школу, где ночами дежурит знакомая сторожиха и где можно хотя бы привести себя в порядок.

Приняв такое решение, Сонечка в ту минуту почти успокоилась. Только какой-то внутренний тревожный мотив тоненько звал ее в другую сторону, на Троицкую улицу. Что-то, что пыталась она притушить здравыми доводами рассудка, толкало ее туда, где сквозь зелень тополей проступал силуэт Троицкой колокольни. Потом, позже, Сонечка тысячу раз задаст себе неумолимый в своей жесткости вопрос: почему тогда, летним утром 1918 года, она не послушала сердца, а вняла холодным доводам рассудка?