Волчья ягода - Элеонора Гильм

– Кушайте, гости, – угощала Прасковья духмяной кашей на масле и свежей стряпней.

– Вкусные коврижки, – одобрила Нюта с набитым ртом.

– На здоровье, – улыбалась гостеприимная хозяйка.

Она поминутно давала поручения Лукаше и Настюхе, рассказывала о горе безутешной Феклы, потерявшей и мужа, и младшего сына.

– Мож, старшего дождется. Игнат пришел, должны и Фимка с Семкой вернуться. Бог милосердный.

– Фимка… Сколько раз имя слыхала, а самого не видала, – встряла в разговор Лукаша.

– Женихом уже примеряешь? – захохотала Прасковья, но, глянув на Аксинью, осеклась.

– Говорите! Что меня боитесь? Я ж понимаю, не вечно ей по Матвейке реветь. Жизнь идет, Лукерья – девка видная, замуж ей надо выходить, детей рожать.

– Отъестся – краше всех будет. Тогда жениха и найдем.

Никашка поздоровался с гостями, вытер руки о темные порты добротного сукна, сел за стол, в избе запахло крепким мужским потом.

Нюта наклонилась к матери и что-то шепнула на ухо, та поменялась в лице.

– Прасковья, выйдем. – Аксинья резко встала, и подруга устремила на нее удивленный взор.

– Добро, – цокнула Прасковья.

– Ты говорила, что масла постного одолжишь. У меня вторую неделю как закончилось… – уже в сенях сказала Аксинья.

– Пойдем в погреб, подруженька.

Погреб в доме бывшего старосты Гермогена, где жила теперь Прасковья с семьей, располагался, против обычая, во дворе. Покойный много лет назад срубил добротную клеть, вытаскав из ямины несколько кадушек земли. Узкая дверь, скрипучая лестница уводила вниз. Прасковья взяла малый светец с лучиной – день был в разгаре, но, там, внизу, гнездилась сырая полутьма.

– Гляди, добро я запасла, – похвалилась Прасковья.

– Откуда все? – Аксинья оглядывала погреб и дивилась, что в голодную годину семья приберегла снедь: несколько мешков зерна, вилки капусты, связки лука, редька…

Она подошла ближе к одному из мешков и ткнула пальцем:

– Мой мешок, с тремя скобками на боку. Как он у тебя оказался?

Прасковья споткнулась и чуть не скатилась по крутой лестнице. Аксинья схватила ее за рукав, душегрея жалобно затрещала, но доброе сукно выдержало. Иначе лежать бы Прасковье еще одним кулем на земляном полу.

– Недавно тать забрался ко мне, – Аксинья смотрела на подругу, не отрывая глаз, – откопал сундук да утащил два мешка с зерном.

– Вор? Откуда вор?

– Знаю теперь откуда… Нютка Павку твоего угостила ячменем проросшим.

– Да почем я знаю! Угостила да угостила!

– А Никашка прознал. Рассказал ему Павка или показал – все одно.

– Сочинять ты горазда, Аксинья.

– Мешки, погляди, вышиты стежками. Мои мешки, мое зерно. Только возрази мне, Прасковья – душа коровья.

– А откуда у тебя запасы взялись? Люди знают, что было у тебя – все сгорело.

– На исходе Великого поста благодетели принесли снедь.

Все мужики еловские ходили в светлых портах, вытканных женами да матерями, один Никашка щеголял в темных, из сукна, что продавали на рынке купцы. Не по Сеньке шапка – не подобает обычному крестьянину, черной кости, ходить в дорогих портах. Да Никашка сам себе обычаи писал. Темные порты вывели Аксинью на воровской след.

– Аксинья, ты совсем сдурела? Ишь выдумала! Да и что ожидать от тебя, ведьмы. Разум потеряла…

– Прасковья, свое добро я забираю. – Аксинья взяла один мешок и чуть покачнулась.

Второй мешок оказался почти пустым, только на дне перекатывались зернышки.

– Бесстыдница, – бормотала ей в спину Прасковья, но не препятствовала, мешки из рук гостьи вырвать не пыталась.

Обливаясь потом, Аксинья вышла на божий свет, кинула наземь кули с зерном. Прасковья не спешила подниматься, словно решив остаться внизу. Аксинья ждала. Мороз кусал ее лицо и ноги, она куталась в плат. Упорство, бывшее всегда в нраве ее, с годами лишь крепчало, становилось сродни упрямству и ожесточенности. Когда чуяла она за собой правоту, шла через бурелом и бурные ручьи.

Наконец, кряхтя и жмурясь, Прасковья тяжело поднялась, заперла погреб на огромный замок, несколько раз уронила ключ. Аксинья стояла на ее пути и глядела на ту, что считала подругой.

– Не хочешь, чтобы к Якову я пошла – рассказывай.

– Я не знала, вот те крест не знала, – испуганно шептала Прасковья. – Никон то репы принесет, то капусты, то монет. Сказывал, за работу хорошо платят, я верила. Потом узнала, что он с дружками по деревням ходит.

– Он хуже, чем вор. Таким прощения нет, и Божьего суда нет.

– Тише говори. Аксинья, не кричи. Тебе ли судить его? Сколько пережил он с малолетства самого, и голод, и унижения. Всяк будет к лучшему идти, о семье своей заботу нести.

– А ты почему потворствуешь ему?

– Я знать не знала, что он к тебе залез. Запретила бы ему, вот тебе крест, не по-человечьи это, у односельчан своих красть.

– Нет в тебе христианского сострадания, страха, так о брате подумай. Поймают ведь, рано или поздно поймают, – настаивала Аксинья.

– Умный он, не сыщут Никона вовек. Кто ловить-то будет? Сейчас жизнь на лад пойдет, братец дела худые оставит. Ты не расскажешь, Аксинья, Христа ради прошу?

– Смолчу я, в память о прошлом.

– Ты прости брата моего, Аксиньюшка, он по дурости, не со зла.

– Ему прощение мое – что волку капуста. И мстить мне иль дочери моей вздумает – не пощажу, слов худых на след его нашепчу.

– Нет, Аксинья, Никон и не подумает о таком! Настюха рожать будет летом… – Прасковья не стеснялась говорить о важном.

– Пошлешь Павку за мной.

Аксинья молчала всю дорогу до дома, и Нютка, не задавая вопросов, с сосредоточенным видом тащила второй мешок, где зерна осталось дня на два, не боле. Еловчане провожали их внимательными взглядами, но вскоре отворачивались, видно, решив, что добрая подруга помогла Аксинье не помереть с голоду.

– Передохнём, дочка. – Аксинья скинула мешок на влажную землю, повела плечами.

– Никашка наши запасы взял? Он тать?

– Дочка, в такие худые времена всяк может дурное сотворить.

– Мне с Павкой играть теперь запретишь?

– Время покажет, Сусанна.

– А ты с теткой Параскевой дружить не будешь?

– Пошли дальше, любопытница.

Аксинья потратила весь вечер на то, чтобы спрятать зерно заново, в сарае-развалюхе, и все то время, что она рыла полумерзлую землю, твердила вслух:

– Проклятые… проклятые… звери.

Она могла сколько угодно убеждать дочь, что в тяжелые времена люди совершают худые поступки, что делают они подобное, влекомые нуждой, но сама не могла обрести в душе мир, принять и простить, обуздать нехристианскую ненависть. Полночи ей снилось, что все, кого обокрал Никашка, пришли расквитаться с вором. Посиневший, жалкий тать болтался на березе, а Прасковья рыдала рядом, умоляя ослабить веревку.

Яков перед севом пообещал всем еловским вдовам и безмужним бабам, что окажет им помощь, не обделит