Мэри Бэлоу - «Хранимые ангелами»

Он должен был бы испытывать неловкость от того, что лежал в одной постели с Джун. Ему следовало бы беспокоиться о том, как сложится завтрашний день, сможет ли он добраться до Хэммонд-Парка. Он должен был бы тревожиться о своей семье, волнующейся за него и за Джун.

Вместо этого он чувствовал себя согревшимся, расслабленным и сонным. И странно спокойным. Он почти не знал, что такое спокойствие. Но сейчас, хотя это было необъяснимо, он явно испытывал самое настоящее спокойствие.

Медленно погружаясь в сон, он подумал, что если бы мог навсегда остаться с нею здесь, то они могли бы быть вместе и счастливы. Они могли бы снова стать мужем и женой. Они могли…

Виконт Гаррет, в течение многих лет мучительно страдавший от бессонницы, крепко спал.

Перевод Nataly, редактура Фэйт

Она вдруг проснулась и попыталась понять, что же ее разбудило. Зимой это обычно случалось из-за того, что постель или комната выстывали. Или же холодным становилось и то, и другое. Проснуться можно из-за того, что лежишь в неудобной позе, или из-за того, что приснился дурной сон. Но этой ночью ее разбудило что-то другое. Она сразу поняла, что лежит в необычной постели в необычном доме, но ни на миг не ощутила растерянности. Трудно поверить, но никогда в жизни она не чувствовала себя более уютно и спокойно.

Она лежала спиной к двери на той же стороне кровати, на которой и заснула. Только теперь она оказалась почти на середине. Ее голова лишь слегка касалась подушки, а шея удобно устроилась на теплой, мускулистой руке. В эту же руку, согнутую в локте, упирался ее подбородок. Она ощутила, как пальцы этой руки слегка сжимают ее плечо. Ее ноги были согнуты в коленях. Позади них она чувствовала другие колени. К задней поверхности бедер прикасались чужие ноги. Задом и спиной она прижималась к теплому, расслабленному телу. Его щека покоилась на ее затылке. Ее висок согревало его дыхание.

Эллиот!

Она ожидала, что почувствует возмущение, гнев, негодование, панику.

Все детство она поклонялась ему, своему взрослому, красивому, совершенному кузену, который на самом деле не являлся ее кровным родственником. Все годы, пока он был вдали, на войне, она очень переживала, опасаясь за его жизнь. Когда он вернулся, она безумно в него влюбилась. И вышла за него замуж, уверенная, что в будущем ее ожидает одно безоблачное счастье.

А столкнулась с суровым, капризным, необщительным незнакомцем в роли мужа. С человеком, который игнорировал ее и желал видеть только в одной роли. С человеком, который, казалось, почти ненавидел ее и сопротивлялся всем ее попыткам проявить нежность и вызвать на разговор. Он хотел делать с ней только это, снова и снова, ночью и днем. Он был ненасытен и внушал ей, невинной, неконтролируемый ужас. Всегда резкое, глубокое, безжалостное проникновение в ее тело, затем свирепые болезненные удары, а затем кульминация, когда он рыдал от облегчения. Она чувствовала себя бездушным телом.

И все же теперь она вовсе не была испугана. Или возмущена. Или даже смущена. И ей не хотелось отстраняться от него, хотя он, проснувшись, мог обнаружить их в таком недвусмысленном положении.

Как это странно, подумала она. Очень, очень странно. Всего лишь несколько часов назад она направлялась в Хэммонд-Парк на празднование Рождества. Она воображала, как поедет на Сезон в Лондон и, наконец, выберет себе любовника. Она пришла бы в ужас, если бы знала, что в это же время Эллиот тоже направляется к своим деду и бабке. А затем случилась эта неожиданная и странная метель, и их обоих спасли и привели сюда. Только теперь ее осенило, что она не видела Джоса до того, как он вошел в дом с Эллиотом. Где он был целых полчаса до этого? И почему здесь не было других членов семьи?

Но здесь были они, она и Эллиот, странным образом оказавшиеся вместе в этом домике. Вынужденные делить постель. В тесном объятии в центре кровати.

И все же она не испытывала страха. Только глубокий покой.

А затем она вдруг кое-что осознала. Несмотря на то, что он был так расслаблен, его дыхание было слишком поверхностным для спящего. И нечто еще, настолько красивое и настолько навевающее сон, что поначалу она вообще это не заметила: на чердаке пела миссис Паркс, пела нежно и с любовью. С беспредельной любовью. Должно быть, мальчик спал беспокойно и она пела ему Рождественскую колыбельную.

– Люли, люла, ты малютка моя… (1)

Но нет, были слышны два голоса – нежное контральто миссис Паркс и высокое чистое сопрано мальчика.

Джун не думала, что могла не услышать пения сразу как только проснулась, однако допускала, что оно слышалось ей во сне. Она почувствовала, как подступают слезы. Слезы радости? Что такое было в этих звуках, чтобы испытывать радость?

– Джун? – тихо и нежно прошептал он ей на ухо. – Я не хочу умирать. Я хочу жить.

Она услышала, как он сглотнул.

– Я хочу, чтобы ты жила.

Она не совсем понимала, что он имел в виду. Возможно, он тоже очнулся ото сна и эти слова были просто отголосками сновидений. А возможно, он вспомнил вчерашний день. И все же она почувствовала более глубокое значение того, что он только что произнес. Она осознала, хотя до конца не понимала этого даже теперь, что эти слова выражали сущность его личности с тех пор, как он вернулся с войны. Он хотел жить. Тот первый чудовищный месяц их брака показал его отчаянное стремление найти опору в жизни – и обнаружил ее замешательство и испуг, ее стремление сбежать от всего этого.

Что она сделала с ним в своей наивности? Что он сделал с ней из-за своей боли? Что они сделали друг с другом?

И тут она совершила то, что рассудок не велел ей делать. Она повернулась в его руках и легла к нему лицом. В памяти всплыли ощущения, связанные с этим телом, крепким и воистину мужским, хотя прежде она знала только его тяжесть на себе, когда он пользовался правом супруга. И пахло от него точно так же, как и тогда – мылом, выделанной кожей, потом, мужчиной. Запахами, которые всегда вызвали в ней почти панический ужас.

Теперь же к нему было так приятно прикасаться и пах он просто замечательно.

– Они спасли нас, Эллиот, – прошептала она. – Наверное, есть причина, почему это должно было случиться, не так ли? Мы будем жить.

Она чувствовала, что ее слова значили больше того, что она произнесла вслух.

– Эллиот, – снова прошептала она. – Но как они узнали, что мы там были? И почему они поют?

Не ответив на ее первый вопрос, он притянул ее голову к себе, поудобнее устроил на своем плече и прижался щекой к ее макушке.

– Они поют колыбельную для нас, – тихо сказал он.

Колыбельная пелась для младенца Иисуса. Или для Джоса. И все же, его слова не показались нелепыми. Ничего из случившегося не казалось нелепым.