Анастасия Туманова - Полынь – сухие слёзы

Все окаменели. Среди ошеломлённой тишины послышалось лишь болезненное «Охти…» кого-то из баб. Силины переглянулись. Ефим сделал вдруг молниеносное движение в сторону Устиньи, но отец крепко, с жёсткой силой взял его за плечи.

– А ты куда дёрнулся, Ефимка? – по-птичьи повернула в его сторону голову Упыриха. – Стой, где стоял, псово отродье!

– За что парня моего лаешь, Амалья Казимировна? – мрачно спросил Силин. – Кажись, ни убытку, ни грубости какой от него не видала.

– Ещё недоставало. – Веневицкая даже не повернулась в его сторону. – А с тобой, Прокоп, я ещё поговорю. Что ты за староста такой, если у тебя из-под носа барское добро крадут, а ты об этом ни сном ни духом? Или, скажешь, не знал?

– Видит бог, Амалья Казимировна, не знал и не ведал! – резко, зло перекрестился Прокоп. – Да и ты, кажись, торопишься. Наклепали тебе на Устинью!

– Вон что? – насмешливо спросила Упыриха. – А за что же тут ей морду разбивали, коли не за воровство? Ну-ка, подлянки, отвечайте, пошто Устьку лупили? – Бабы молчали. И Упыриха повысила голос, ставший противно тонким и режущим. – Отвечайте! Не то всех до единой прикажу на конюшне хлестать!

Бабы снопами повалились на колени и завыли. Громче всех заголосила Агафья, вцепившись в подол управляющей.

– Амалья… Господи, Амалья Казимировна… Да за что же, да ведь поклёп это, пожалейте Устьку мою, невинная она ни в чём, Христос свидетель!..

– Отвечайте, свиньи! – Упыриха брезгливо, не глядя оттолкнула Агафью ногой. – За что лупили подлянку, за воровство?

– За воровство, матушка… За воровство, родимая… – послышались отдельные испуганные возгласы, но вскоре они слились в дружный хор:

– Так и есть, голубушка… Устька – она коров доила… За то и били…

– Паскуды!!! – заорал Ефим так, что отец выпустил его плечо. – Собаки безродные, да что ж вы…

Он не закончил: широкая, жёсткая ладонь брата плотно запечатала ему рот. Прокоп быстро подошёл, встал перед сыновьями. Никто не видел его лица, обращённого к ним.

– Видал, Прокоп? – спокойно спросила Упыриха. – Сын твой со всем миром спорит, воровку покрывает! Давно, ох, давно красна шапка по нему плачет…

Прокоп промолчал, не обернулся. Упыриха повернулась к телеге с дворовыми, отрывисто позвала:

– Гараська, Стёпка, волоките стерву в телегу! Вяжите крепче!

Снова раздался дикий вой – это Агафья вместе со свекровью кинулись в ноги управляющей:

– Матушка, Амалья Казимировна, помилосердуй! Прости её, дуру, с голоду ведь всё, едино с голоду! Не для себя, для робят малых старалась, бог свидетель! Смилосердуйся, век за тебя господа молить будем, детям-внукам закажем…

– Что? – гневно спросила управляющая, поочерёдно отталкивая от себя и Агафью, и старуху. – Так вы, что ли, подлые, знали? Про воровство её знали и не донесли?!

– Ничего они не знали! – вдруг отчаянно, хрипло выкрикнула Устя, дёрнувшись в руках двух дворовых, державших её. – На кресте клянусь – не знали они ничего! Никто не знал! Один тот знал, кто тебе донёс! Одна она знала!

В лунном свете было заметно, как по тонким губам Упырихи скользнула улыбка.

– Одна воровала, другая знала, – обе и ответ держать будете. Волоките её в телегу!

Дворовые дёрнули было Устинью, но она вдруг оскалилась на них так, что они попятились.

– Прочь, псово отродье! Сама дойду, – и, не глядя на баб, на заливающуюся слезами мать, на Прокопа с сыновьями, пошла к телеге.

– Устька!.. – рванулся было вслед Ефим, но отец с братом вцепились в него мёртвой хваткой.

– Молчи, дурак… Молчи, крапивно семя… – чуть слышно цедил на ухо сыну Прокоп. – Никогда о семье не думал, выблядок чёртов… Убью, ей-богу, тебя… Всем легше станет… В рекрута захотел? И её не выручишь, и сам сгинешь, молчи!!!

Антип ничего не говорил, но, могучим движением притянув к себе голову брата, смотрел ему прямо в глаза так, что Ефим в конце концов прекратил вырываться. Шумно, хрипло дыша, он опустился на землю, уронил голову на колени. Антип уселся рядом и стиснул плечи брата. Прокоп стоял, широко расставив ноги, и смотрел неподвижными злыми глазами вслед телеге, увозящей Устю, и громыхавшему следом тарантасу.

– Ну что, рады, сулемы? – негромко спросил он, когда стук колёс стих и туман сомкнулся над опустевшей дорогой. – Уходили девку? Мирское дело сотворили, ежа вам промеж ног? Её теперь насмерть засекут… Лукерья, а ты что глазами лупаешь? Твоя Танька и донесла на неё… На свою голову. Завтра её вместе с Устькой растянут. И бог знает, которая первая дух испустит. Устинья-то покрепше будет, да и крику от неё не дождутся…

Прокоп говорил это всё медленно, очень спокойно, словно раздумывая о чём-то, и не заметил, как молча ткнулась лицом в землю Агафья, как схватилась за голову Шадриха. И даже когда тётка Лукерья взвыла тонко и пронзительно, покатившись по земле в припадке, он не повернул головы. Прокоп Силин смотрел на своих сыновей, а они смотрели на него: Антип – спокойно и выжидающе, Ефим – с неутолённой яростью в сощуренных глазах, но выражение его лица уже неуловимо менялось, гримаса бессильного бешенства исчезала с него. Совершенно растерянные, перепуганные бабы стояли кучкой и разглядывали Силиных так, будто отродясь их не видели. А эти трое не видели никого, кроме друг друга, и можно было поклясться, что сейчас между отцом и сыновьями происходит какой-то безмолвный разговор.

– Не успеем, тять, – наконец, басом сказал Антип.

– Пара часов есть ещё, – возразил Прокоп.

– Я один сделаю! – пружинисто взвился на ноги Ефим. – Нечего вам попусту…

– Один ты только в острог хорошо загремишь, – мрачно заметил ему отец. – До двадцати годов дожил – ума не нажил… Не потянешь один, а тут наверняка надо.

Агафья медленно подняла искажённое горем, мокрое лицо.

– Что вздумал-то, Прокоп? – хрипло спросила она. – Нешто поможешь тут? Не суйся, пропадёшь… Я сама сейчас пойду, в ноги ей повалюсь, взвою…

– Дура ты, Агашка, – почти ласково сказал Прокоп. – Что ей до вытья твоего? Она вашим вытьём, как клещ кровью, наливается, оно ей в радость. Ступай лучше домой да дожидай. И вы, чертихи, – это уже адресовалось перепуганным бабам, – живо по домам, и чтоб духу вашего не было здесь! Наломали дров полну телегу, неча сказать!

Бабы, казалось, только этого и ждали: их словно ветром сдуло. На поляне осталась только мать Таньки, корчившаяся в припадке у ног Шадрихи, которая смотрела на неё с величайшим отвращением.

– Вот и поди тут с ними слово данное держать, Прокоп Матвеич! – брезгливо сплюнув, сказала она. – Только забожилась не связываться с поганками – эта опять выкликать вздумала! Всех ворон в лесу всполошила!