Елена Арсеньева - Возлюбленная Казановы

О нет, это лишь казалось, что медведь бездеятельный, сонный и не понимает, что с ним делают! Он глухо взревел, напружинился и ринулся вперед с яростью обезумевшей тройки лошадей.

Мгновенно промелькнули и исчезли дворовые постройки, медведь вырвался на проселочную дорогу, но понесся не туда, где покато спускались к Волге деревенские порядки, а свернул вправо – к лесу.

При новом резком повороте кучер скатился с козел. Елизавета успела обернуться. Валерьян неподвижно лежал на дороге, к нему бежали слуги. Но она тотчас забыла о нем, захваченная кошмаром происходящего.

Право, ежели б Елизавета могла сейчас о чем-нибудь думать, то благодарила бы случайность, выбравшую для нее из двух зол меньшее: в этой адской колеснице она сидела не на голых досках, а на мягком теле Потапа Спиридоныча, который от бесовской тряски так столкнулся голова с головою с князем, что оба сникли в бесчувствии.

Лес вдоль дороги стоял такой густой, «благодатный», что, как говаривали крестьяне, «иное дерево с утра начнешь топором тяпать, к обеду едва одолеешь». И куда медведь ни пытался свернуть, не мог сквозь этот березовый частокол просунуться в своих оглоблях. Потому принужден был лететь прямо.

Елизавете приходилось слышать, что, когда медведь с перепугу начнет кувыркать, его и на доброй лошади не догонишь. А коли он вдобавок разъярен, ни за что не уймется. Оглядываясь, она видела в клубах пыли двух верховых, но напрасно силились они догнать тележку!

Медведь мог остановиться, если только от бешенства скачки и натуги у него разорвется сердце. Пока что силы его казались неисчерпаемы. К тому же воз полегчал: Завадский вывалился на дорогу. Ежели руки-ноги да шею не сломал, мог почитать себя счастливым. Хотела и Елизавета рискнуть выброситься из телеги, но уж тогда плоду ее чрева наверняка было бы несдобровать!..

Одна эта мысль заставляла сохранять подобие хладнокровия и цепляться за мягкое, как перина, тело Потапа Спиридоныча, хоть как-то охраняясь от толчков и ударов. Боли она не чувствовала, да и бояться было как-то недосуг: чувствовала только боль ребенка, его страх и знала, что должна была сохранить дитя живым любой ценой. Не понимала – почему, но даже сейчас знала, что должна!

Бог весть сколько еще бежал бы несчастный зверь, когда б дорога не раздвоилась. Правая по-прежнему шла через лес, а левая уводила на берег. Почуяв вольную волю, медведь рванулся туда. И…

Везде берег был вроде покат и ровен-гладок, а здесь – крутояр такой, что береги, ездок, скулы да ребра придерживай! Елизавета даже не успела осознать новую опасность. Крутояр закончился обрывом. И тележка со всего лету рухнула в реку.

Наверное, Елизавета потеряла сознание лишь на мгновение, потому что ледяное прикосновение воды заставило ее забиться, рвануться куда-то вверх и всплыть. Она закричала в припадке несусветного ужаса, тут же захлебнулась, снова пошла ко дну – и, о счастье, нащупала его ногами.

Здесь было по шейку. Елизавета ринулась к берегу, расталкивая всем телом студеную воду, и, уже добредя до отмели, наткнулась на что-то темное, огромное, полускрытое водой.

Метнулась с визгом прочь, решив, что это медведь, но это оказался Потап Спиридоныч – безжизненная туша, лежащая вниз лицом…

Что-то непонятное, какое-то властное чувство заставило Елизавету склониться над ним, перевалить на спину и, надрываясь, потащить из воды. Она не могла бросить его здесь захлебываться, замерзать. Не могла! Если б сейчас обдумывала свой поступок, поняла, что ее побуждает так поступать что-то вроде неосознанной благодарности: ведь сие огромное туловище спасало ее и дитя во время безумной скачки! Но думать не было ни сил, ни времени. Она просто выволокла Шумилова на сухой, илистый берег с зеленою каймою травы и рухнула рядом с ним.

Телега валялась неподалеку. Колеса отлетели, днище треснуло, березовые оглобли, которым, казалось, сносу не будет, переломились, как две лучинки.

Медведь, должно быть, утонул, и Елизавета мысленно перекрестилась: наяву рукой шевельнуть не могла.

Больше всего на свете хотелось лежать и лежать здесь, подставив солнышку лицо. Но майский ветер был еще свеж, озноб пробирал все сильнее. Надо было отжать мокрые косы и платье, надо было двигаться, чтобы согреться, звать подмогу к Шумилову…

Наверху, на крутояре, послышался топот копыт. Елизавета облегченно вздохнула: вот и помощь! Внезапно рядом раздался плеск, потом захлебывающийся рев, и она медленно и четко, как в кошмарном сне, увидела черную глыбу, восставшую из реки, словно жуткое водяное чудище, и грозно нависшую над двумя беспомощно простертыми людьми.

«Ну, смерть пришла», – холодно, спокойно подумала Елизавета, бывши даже не в силах закрыть или отвести глаза от этого немыслимого видения.

Медведь был уже в двух шагах; брел, опустив голову и тяжело дыша. Теперь, в холодном темном блеске мокрой шерсти, плотно прильнувшей к телу, он казался более тощим или порастряс жиру по дороге? Он замер, и смерть, скорым шагом приближавшаяся к Елизавете, тоже замерла, давая последнюю передышку…

– Черт-огонь! – послышался хриплый, насмешливый голос. – Струсил? Чего стал, брюхо распустил, тряпка! А ну попляши! Ходи, раздоказывай!

Елизавета не осмелилась вскочить, повернула голову и увидела Вайду, который стоял подбочась, а рядом с ним был Соловей-разбойник.

Наверное, самым неподходящим чувством в этот миг могло быть новое разочарование, что он и впрямь черен да смугл и ничем не похож на Вольного, и все же именно это чувство обожгло душу Елизаветы. Впрочем, она тотчас об этом забыла, ибо на берегу творилось нечто удивительное.

Верзила-медведь был явно озадачен. Он застыл изваянием, нагнув лобастую голову и посверкивая точками маленьких глазок. Подозревая что-то неладное, зверь оседал на задние лапы и усиленно принюхивался, дергая влажным носом, которому доверял больше, чем подслеповатым глазам.

Между тем Вайда выкрикивал какие-то слова, которыми сергачи[23] задорят своих зверей, – вспомнил прошлое! А Соловей-разбойник торопливо развязал свою котомку и вытащил оттуда что-то вроде грязного мешка. Быстро просунул в него голову и появился в странном наряде…

Мешок оканчивался наверху деревянным изображением козлиной морды с мочальной бородою. Рога заменяли две рогатки, которые Соловей-разбойник держал в руках.

Медведь два раза злобно рявкнул, потом ринулся вперед, вставая на дыбы и пытаясь передними лапами схватить «козу», да промахнулся.

Дощечки, из которых была сооружена морда, щелкали в такт уродливым прыжкам «козы», которая голосом Соловья-разбойника визгливо и громко выкрикивала: