Жалоба - Григорий Васильевич Романов

к этим размышлениям и поняла, чем проигрывает верующим: Утешение. Вот оно что! Можно быть прекрасным человеком и без бога, и любить, и надеяться, и верить во что-то хорошее, да, вот только… утешения атеизм не предлагает. Все материально, но ведь кто-то же чувствует внутри нас, кто-то любит, ненавидит, страдает? И как объяснить этому кому-то, что ничего не ждет его в конце, кроме упразднения, распада на атомы, возврата к изначальной энтропии?

С этим нерадостным открытием Марья Ивановна уснула. В последнее время, ей часто снились сны. Но, тот, что приснился под утро, потряс ее до глубины души.

Ей приснилась больничная палата с единственной койкой посередине. На ней лежала она сама, но видела она себя не от первого лица, а со стороны, сверху. Множество проводов, присоединенных к ее телу, вело к аппаратуре с экранами, кнопками и лампочками. На самом крупном мониторе, несколько ровных горизонтальных линий тянулись слева направо под заунывный аккомпанемент заевшей на месте высокой ноты. Трое врачей, складывали в металлический чемодан провода от дефибриллятора, неспешно собирались на выход, будто закончив тяжелый рабочий день на обыденной истории. Собравшись, они удалились из палаты, в которую зашла пожилая медсестра с повязанной на голове косынкой. Подойдя к Марье Ивановне, она натянула простынь поверх ее лица и наклонилась вниз, чтобы отключить пищащий аппарат от розетки.

Вот и все, умерла, – подумала Марья Ивановна, и тоска сжала ее сердце. Она посмотрела на свое бездыханное тело, на ноги, которые оголились из-за того, что простынь была теперь стянута наверх. Захотелось увидеть свое лицо еще раз, заглянуть в свои остекленевшие глаза, запечатлеть в памяти этот образ, который однажды, явился зачем-то в мир, а теперь покидал его, не оставив за собой даже следов на песке.

Но сдвинуть простынь с лица не было сил. Бесплотным духом была она теперь. Никак не сдвинуть простынь…

Вдруг, комната стала наполняться голубоватым светом, исходившим откуда-то сверху. Марья Ивановна посмотрела на потолок и увидела, что в том месте, где висела люстра, появилась круглая святящаяся полость. Она неспешно расширялась, пока не дошла до границ потолка. Яркий, но, не слепящий свет не давал рассмотреть, что же там было.

Ну, вот и все. Сейчас увижу всех своих, обниму, поцелую, расскажу им про свою жизнь… Спрошу, как они там поживают. За неверие свое отвечу…

Всматриваясь в голубоватый свет, Марья Ивановна все пыталась рассмотреть, кто же явится за ней: ангел, черт, никто? Может, Святой Николай спустится? Свет стал мягко, но настойчиво притягивать Марью Ивановну наверх: Что ж, пора! Прощай, белый свет, не поминай лихом. До свидания!

Внезапно, что-то пикнуло, разорвав монотонный звук датчиков, присоединенных к бездыханному телу. Марья Ивановна посмотрела вниз и увидела, что одна из ровных горизонтальных линий на мониторе дернулась вдруг слабым зигзагом. Нагнувшаяся к розетке медсестра быстро распрямилась и, отдернув простынь с лица Марьи Ивановны, стала гладить ее по лбу морщинистой рукой: «Что ж ты, миленькая, напугала так всех! Как же это ты, собралась не в свое время? Не пришло еще оно, время твое, подожди! Позже придет, а пока, дыши, дыши, миленькая. Теперь уж не помрешь. Давай, давай, возвращайся. Будем дальше жить, девочка моя, будем жить. Маша! Открой глаза! Проснись!»

Марья Ивановна открыла глаза и проснулась. Безграничная радость от того, что смерть была всего лишь ночным кошмаром, овладела ею.

Она поняла, что сон этот связан с ее недавним, не очень удачным посещением церкви. Одно время, она увлеклась, было, сонниками, сверяя увиденное с толстой пестрой книжкой, содержащей в себе несуразные толкования любых сновидений, даже если кто увидит в субботу, до полуночи, бобинный магнитофон. Но быстро разочаровалась, сочтя «толкования» чушью, чем они, собственно, и являются в действительности.

Все же вспомнила она, что, вроде, умерший во сне жить будет долго. Хотя, это говорил не сонник, а ее бабка, умершая давным-давно: Получается, долго буду жить… Не скоро отмучусь. На этот вариант можно не рассчитывать.

Теперь Марья Ивановна много читала. Перечитывала, точнее. С советских времен у нее имелся небольшой шкаф с обменянными на макулатуру книгами. Разномастные и разножанровые, они давно лежали бесполезной бумажной грудой, не надеясь уже быть прочитанными кем-либо. Но теперь, их страницы вновь зашелестели, пересказывая повести и романы политкорректных авторов.

По-новому зазвучали для нее давно знакомые описания и диалоги. Все раскрасилось новым ее чувством, преломилось им, как призмой, разложилось на цветовой спектр.

Моруа показался ей пошлым, Мопассан – банальным, Бальзак – скучным и излишне многословным. Джек Лондон почти совсем не писал о любви: больной мексиканец бьет морды на ринге, зарабатывая на винтовки для своих комрадов: Ну что это? Где любовь, Джек?

Хорошо писал Дюма. Его элегантные мушкетеры пронзали тонкими шпагами негодяев, завоевывали сердце красавицы (замужней, поэтому только сердце, без руки). Здорово. Но, все это отдавало какой-то книжной пылью, нафталином, в котором давно истлели пышные наряды Галантного века. А главное, не было здесь ни одной лав-стори, хоть немного похожей на ту, что завладела сердцем Марьи Ивановны. И близко не было.

Последними она достала с полки пожелтевшие новеллы Цвейга, за пару дней перечитала их. Отточенным пером, он гениально тыкал в те места, где из любой живой души потекут слезы.

Стефан Цвейг… милый, несчастный еврей… как сумел ты, тонкой душой, чувствовать за весь мир? Скромный, восхищенный жизнью человек, где брал ты силы терпеть свои тяжкие знания, пока роковыми дурманными таблетками не разорвал цепи, отправившись с чужбины в приемную небесного суда, вместе с ненаглядной супругой. Где брал ты свои пряные сюжеты, кто делился ими с тобой? Как легко ты послал престарелого ловеласа таскаться по следам молодой профурсетки, страдать от несбыточной любви, унижаться перед обидевшим его временем. Но почему же ты, признавая право любить за стариком, отказал в нем старухе? Почему не бросил своей пытливый и ласковый взгляд на увядшую красоту вчерашней королевы…трепетным сердцем, почему не разглядел за морщинами отжившие страсти, готовые воскреснуть?

Достав письмо из ящика стола, Марья Ивановна переписала его в очередной раз, теперь уже, – в последний.

В окончательной редакции оно гласило:

«Председателю Комитета по земельным ресурсам

Администрации города В-да

Г-ну Ковалеву В. К.

от Солодовниковой М. И,

проживающей там-то

«Дорогой Виктор Константинович! Витя. Позвольте мне обращаться к Вам так. Разница в возрасте дает мне такое право.

Пишет Вам Марья Ивановна Солодовникова, пенсионерка, одинокий человек.

Так получилось, что на старости лет, я осталась совсем одна. Ни родственников, ни друзей у меня нет. Кто умер, кто затерялся… На жизнь