Мэри Берчелл - Музыка любви

— Ты совсем не похожа на Питера, — наконец сказала она.

— Я скорее пошла в мать, — призналась Никола.

— Ах да. Очаровательная, но не слишком умная, как говорил Питер. Однако все мы разные, — снисходительно заметила Торелли. — Значит, ты хочешь быть моей секретаршей?

— С удовольствием! — воскликнула Никола и сама удивилась себе. — Если вы считаете, что я подойду.

— Агентство хорошо о тебе отзывается. Однако, думаю, ни одно агентство не станет дурно говорить о своих работниках. Но ты написала мне приятное письмо, у тебя милый голос, и ты очень красива. Все это важно. Ты что-нибудь знаешь о музыке?

— Я могу читать по нотам и обожаю ходить на концерты и в оперу.

— Этого достаточно. Ты сама играешь или поешь?

— Боюсь, что нет.

— Не извиняйся. Тогда бы я тебя не взяла. Настоящему профессионалу невыносимо присутствие напыщенного любителя. Это всегда какой-нибудь хорист с пронзительным голосом, который только и мечтает, как бы рассказать о недостатках Карузо.

Никола рассмеялась. Сперва мадам Торелли с удивлением посмотрела на нее, но потом засмеялась сама. У нее был настолько глубокий и красивый смех, что Никола была поражена.

— Забавно, — согласилась Торелли, — хотя и ужасно раздражает. — Когда она говорила это, в ее голосе появились угрожающие нотки, и Никола мгновенно представила себе эту женщину в гневе. — Когда ты можешь приступить?

— Завтра, если хотите.

— Отлично. Ты владеешь какими-нибудь языками?

— Довольно прилично французским и поверхностно итальянским и немецким. Хотя не уверена, что смогу вести переписку на двух последних, — прибавила Никола.

— Не важно. Большинство моих писем на английском.

— Вы прекрасно говорите, — искренне сказала Никола.

— А почему бы и нет? Я наполовину англичанка и родилась здесь.

— Неужели? Но я читала, что вы родились недалеко от Флоренции, в маленьком коттедже на берегах Арно.

— Ничего подобного! — произнесла Джина Торелли и глазом не моргнув. — Если быть точной, я появилась на свет близ Кэмдена, в большом поселении в конце Юстон-роуд.

— Но эта статья в журнале была так убедительна…

— Да, конечно. Этот миф на удивление живуч. Я сама его изобрела для одной американской журналистки.

— Правда? — Никола рассмеялась так заразительно, что и тетя невольно присоединилась к ней.

— Ты красиво смеешься, — заметила она со знанием дела.

— Но вы смеетесь еще лучше! Словно, ну не знаю, струна органа или что-то в этом роде.

— Милая моя! Думаю, мы поладим.

Так и произошло. В течение следующих нескольких недель Никола иногда поражалась, но чаще всего находилась под волшебным воздействием обаяния женщины, вошедшей в ее жизнь. Она обнаружила, что в своем стремлении к совершенству Джина Торелли могла быть грубой, эгоистичной, упрямой и совершенно невыносимой. Ничто, как она считала, не могло стоять на пути искусства. И если для их достижения она кого-нибудь обижала, ранила, делала своим врагом или даже губила, ей это было совершенно безразлично. В целом пресса ее недолюбливала, критики восхищались ею, коллеги уважали, а публика обожала. Она вызывала ненависть и страстное поклонение. И меньше чем через неделю ее племянница присоединилась к кругу самых пылких поклонников ее таланта. Никола не должна была признаваться в том, что она племянница великой певицы. С самого начала Торелли ясно дала ей это понять.

— Ни при каких обстоятельствах не называй меня тетей, — заявила она в первое же утро. — Ты будешь называть меня мадам, а позже, когда мы ближе узнаем друг друга, просто Джиной. Но никогда «тетей», а еще хуже «тетушкой».

— Как скажете, — согласилась Никола, скрывая изумление.

— О, очень странное обращение для примадонны, — объяснила мадам Торелли. — Можно быть женой, сестрой, любовницей и даже матерью при некоторых обстоятельствах. Но никогда тетушкой.

— Но почему нет? Это совершенно милые, ни к чему не обязывающие отношения.

— Возможно, поэтому они и не подходят для оперной дивы, — твердо ответила Торелли.

Никола согласилась. Тогда она согласилась бы со всем, что сказала Джина Торелли. Она была очарована, как жизнь этой женщины подчинялась единой цели, была ослеплена блеском, всегда сопровождающим великих представителей сцены, а время от времени ее трогала почти детская наивность, так контрастировавшая с обычным обликом мадам Торелли. Наивность, которая делала ее особенно уязвимой, несмотря на то что, Николе было прекрасно известно, как Джина может сметать все препятствия на своем пути.

Впервые Никола увидела свою тетю в гневе, когда ее управляющий, Дермот Дин, низкорослый, пухлый, энергичный человечек с несравненным чутьем на вкусы публики, должен был сообщить ей, что ее любимый дирижер Оскар Уоррендер не будет присутствовать на первом концерте в Фестивал-Холле.

— Конечно, он будет на твоих выступлениях в «Ковент-Гарден», но только не на этом концерте, — объяснил Дин.

— Ты должен его заставить, — холодно ответила Джина Торелли.

— Невозможно, дорогая. Он будет в Южной Америке.

— Тогда ты должен привезти его оттуда.

— Боюсь, этого сделать нельзя.

— Тогда я не буду петь.

— Чушь, Джина… — Дин знал ее много лет, — контракт уже подписан и…

— Я НЕ БУДУ ПЕТЬ! — резко повторила Торелли. — Это окончательно. Оскар должен быть здесь. Прошли годы с тех пор, как я выступала в этой стране. Мне нужна поддержка величайшего из дирижеров. В конце концов, я великая певица.

— Джина, все очень просто, — терпеливо разъяснял Дермот Дин. — По контракту ты должна петь в Лондоне. А он по контракту в тот же вечер должен быть в Буэнос-Айресе!

— Буэнос-Айрес! — с презрением воскликнула Джина, словно речь шла о каком-то захудалом поселении в Конго. — Что может предложить Буэнос-Айрес, когда Оскар мог бы выступать со мной в Лондоне?

После этого разразилась буря. Никола никогда не слышала, чтобы человек говорил так много и с такой скоростью. Даже в ярости Торелли произносила слова совершенно четко и ясно. Это был словно безумный шквал тропического ливня, и Никола съежилась от холода. Даже Дермот Дин несколько оторопел перед смесью английского с итальянским с редкими включениями оскорбительных французских выражений. Однако он стоял на своем. И когда буря утихла и только молнии сверкали в этих прекрасных темных глазах, он мирно произнес:

— Мне жаль, Джина. Я ничего не могу поделать. Но с тобой будет выступать самый многообещающий дирижер нашего времени. Джулиан Эветт, молодой канадский…

— Джулиан Эветт? — Великолепные ноздри Джины Торелли затрепетали от гнева. — Этот молодой дирижеришка?