Ольга Лобанова - Любовь как спасение

«А что если он опять все наврал? — подумалось Катерине. — Господи! Да он же тогда обо всем меня предупредил, а я не поняла…»

Марат сидел на диване и с увлечением рассматривал Атлас звездного неба — подарок Данфельда.

— Кто-нибудь звонил? — спросила Катерина.

— Папа звонил, — равнодушно ответил Марат. — Сказал, что сегодня не сможет прийти — какое-то у него срочное дело.

Катерина облегченно вздохнула — она совсем забыла про баранину. И как хорошо, что не истратила последние деньги!

— И еще папа сказал, что в воскресенье заедет за нами, и мы поедем покупать мне теплую куртку и ботинки. — Марат перевернул страницу и посмотрел на Катерину. — Я его спросил, что мы купим маме, он сказал — что она захочет, то и купим. Ты рада?

— А ты? Ты рад?

— Мне все равно… — вздохнул Марат. — Я папу звал в планетарий, а он сказал, что сходим — когда-нибудь, когда у него будет время. Мам, а когда Данфельд приедет? — Марат смотрел на Катерину, замерев всем своим существом, словно от ее ответа зависела вся его жизнь.

«Может быть, Маратик все-таки сын Данфельда?» — такое предположение даже не показалось Катерине невозможным.

— Боюсь, мой хороший, что не скоро, — Катерина присела на краешек дивана. — Он решил пожить подольше в своем замке в Альпах. Так нужно для его сердца. — Глаза Марата стали влажными, нос сморщился и покраснел. — Но ты не горюй, в субботу мы с тобой обязательно пойдем в планетарий. Будем долго-долго смотреть на звезды и обязательно найдем Марс. Тебе же надо готовиться к полету?

— Правда? Обещаешь? — оживился Марат. — Тогда я еще посмотрю Атлас, чтобы нам побыстрее найти Марс. А позвонить Данфельду можно? — спросил он с надеждой.

— Там, высоко в горах, нет связи, — Катерина очень старалась, чтобы ее слова прозвучали правдиво.

Она вынула из сумки диск, который купила по дороге домой, и вставила его в плеер. «И осень в смертельном бреду…» — мягко грассировал тенор. Катерина смотрела в окно — по стеклу текли холодные крупные капли, осенний дождь с первым снегом. Марату действительно нужны куртка и теплые ботинки — из прошлогодних он вырос. И ее дубленка износилась до неприличия, и сапоги, а учеников нет, и денег взять негде. Разве что продать саксофон? «Я Вас слишком долго желала. Я к Вам… никогда не приду» — прощался с мечтой Вертинский. И опять было пусто на душе. И она опять не знала, как ей жить дальше.

К такому решению Елена Николаевна Трубникова шла долго. Даже дольше, чем сама осознавала дистанцию от появления мыслей на этот счет до реализации плана. Латентный, как сказали бы специалисты, период и в самом деле проходил скрытно, не только для окружающих, но по большому счету даже для нее самой. Появилось раздражение, недовольство не чем-то конкретным — про конкретные раздражители она все знала, а всем устройством ее жизни. Первые такие атаки пришлись на возраст около пятидесяти. По этой самой причине она не придала им серьезного значения — списала на последнюю в жизни женщины гормональную революцию. Елена Николаевна была женщиной достаточно просвещенной и потому знала, что, к счастью, в наше время есть множество способов укротить взбунтовавшийся организм. Обратилась к знакомому доктору, матери своего бывшего ученика, получила не только грамотные назначения, но и добрые советы, и вопрос вроде бы закрылся. Ан, нет! Недовольство своим жизнеустройством росло, и чем меньше ее настроение зависело от самочувствия, тем недовольство становилось очевидней. Этот период она уже осознавала четко, он начался сразу после ее пятидесятилетнего юбилея и всех угорелых торжеств — и в школе, и дома, которые ему сопутствовали. Или не после торжеств, а во время? Да, конечно, во время. Директор школы выделил деньги на банкет в ее честь, где все говорили и говорили о высоком профессионализме Елены Николаевны, о ее любви к ученикам, о доброте, чуткости и высоких моральных качествах — славили до изнеможения. А когда стали наперебой желать прожить еще столько же, то есть еще пятьдесят, и радовать по-прежнему родной коллектив — что-то в ней взорвалось. Вот уж чего Елена Николаевна не хотела, так это все свои последующие годы — пятьдесят, конечно, едва ли, но даже те, что отпустит Бог, — прожить также и с теми же!

Дома собрались родственники, дети, подруги, и поначалу торжество развивалось вполне сносно, по-домашнему. Но потом слово взял муж — и началось! Праздник плавно перерос в скандал, как это и бывало в последние годы. Сын с дочерью хлопнули дверями с обещанием никогда больше не появляться у родителей, родственники тихонько исчезли без лишних слов и комментариев, подруги утешали: мол, не обращай внимания, выпил человек, с кем ни бывает. Елена Николаевна слушала их вполуха, из вежливости, хотя чувствовала определенно — воронка от того первого взрыва на школьном банкете стала еще шире и глубже. Тогда-то эта мысль и поселилась в ее голове: надо что-то менять, иначе пожелания коллег могут сбыться. Расплывчатое «что-то» вскоре сменилось на «многое», и, наконец, Елена Николаевна окончательно утвердилась в решении — менять ей нужно всю свою жизнь.

Елена Николаевна прекрасно знала, что нашими поступками руководят мысли, а потому испугалась, как бы эта радикальная мысль не привела к излишне радикальным и, главное, преждевременным поступкам. Она уже не была революционеркой, как в молодые годы, и не играла с судьбой в азартные игры — разумный эволюционный путь был ей милее. Она стала думать дальше. Прежде всего, необходимо определиться со сроками — когда приступать к переменам? Но еще до этого, до начала боевых действий, следовало просчитать последствия. Если менять она решила все, то, значит, ничто, которое неизбежно образуется на месте ее нынешней жизни, нужно будет чем-то заполнить. Чем? Эта тема требовала особенно тщательной проработки — как всякий долгосрочный план.

В один из вечеров этого исторического периода, когда муж наконец-то угомонился и выключил телевизор, Елена Николаевна уселась поудобней в кресло, закрыла глаза и попыталась вызвать в памяти наиболее значимые события своей жизни. Сначала со значимыми не получалось. В голову лезла всякая мелочевка магазинно-кухонного свойства, перед глазами что-то кричал пьяный муж в несвежей майке-алкоголичке, плясали физиономии учеников, особенно досадивших ей в этот день, кривили рот коллеги-училки, нечто чрезвычайно смелое предлагал директор, вернувшийся с высокого совещания…

Собственно, все эти картинки, всплывшие в памяти даже не по первому требованию, а сами по себе — стоило только закрыть глаза и расслабиться, — и составляли ее жизнь. Ту самую, с которой она решила покончить. Но Елена Николаевна уселась в кресло не для этого: она хотела воскресить в памяти эпизоды этапные, те самые ступени, по которым она так лихо проскакала по жизни до полной потери смысла и устойчивого желания сокрушить ее до основания. Постепенно сиюминутные впечатления отступили, память заработала продуктивней, воспоминания стали выстраиваться по порядку, появились даже предпосылки для понимания причинно-следственных связей. Но только предпосылки. Понять сейчас, через тридцать-двадцать лет, почему тогда она поступила именно так, как поступила, выбрала то, что выбрала, отказалась от того, от чего отказалась, Елена Николаевна могла с трудом. Вроде бы и не с ней это все происходило, не с ней нынешней — это уж точно, но расплачиваться-то за прошлое приходится сейчас, когда ничего из этого своего прошлого изменить нельзя, — вот где капкан!