Паскаль Лене - Анаис

Он имел наглость представить меня мужику с гитарой. Художник художника поймет, не так ли? И демонстратор девушек сердечно протянул руку известному писателю – в этом сомнения нет – и тайному любителю подростков. Гражданин знал свое дело. И спокойно готовился со мной торговаться. А Винсент на все это смотрел.

Какое отношение это имеет к Анаис, дурак ты несчастный? Да, ей было всего семнадцать, а нам? Жером сколько угодно мог строить из себя донжуана: каждую неделю он писал домой маме, а за чаем съедал пряник, который она пекла для своего мальчика. Ты никогда ничего не понимал. Особенно когда и понимать-то было нечего. Да уж, это было выше твоего понимания!

Мы с Жеромом не заслуживали любви Анаис, ты это часто мне повторял. А еще менее ты допускал мысль о том, что этой любви мог попросить кто угодно и получить ее. Почему ты не сделал, как мы? Ах да! Ты тоже не был на высоте. Никто не был достоин столь чистого существа, ты же знаешь. Анаис думала только об удовольствии. У нее в голове не было никакой иной мысли, никакого расчета, ничего такого. Но «в уме» что-то держишь только тогда, когда вычитаешь или делишь, например, а Анаис не умела вычитать. Для нее существовала лишь «минута». А минута не повторяется, ведь так? Тебе было двадцать лет, и ты уже не верил в такую невинность. Теперь тебе за пятьдесят, но ты все еще не можешь опомниться: лучше бы тебе подумать о другом, да и мне тоже. Анаис хотела жить в объятиях своих любовников, а не в их воспоминаниях.

Ты ни разу с ней не переспал. Она как бы святая, утверждал ты иногда, не от мира сего, юродивая, тебе было бы стыдно воспользоваться ее слабостью. Да ладно! Ты просто знал, что рано или поздно тебе придется обходиться без нее, расстаться с ней до полного забвения, да-да, до настоящего забвения, а на это ты был не согласен. Ты предпочитал сидеть на берегу реки, испытывая жажду, смотреть, как в воду ныряют другие, и надеяться, что они утонут. Я не дал тебе возможности насладиться этим зрелищем, так не рассчитывай что-либо лицезреть сегодня! Страдал ли я прежде и что я почувствовал сейчас, что пробудило во мне воспоминание об Анаис – это останется моей тайной. Занимайся своей заправкой! Не пытайся убедить меня в том, что судьба посадила тебя в засаду за бензоколонкой, чтобы содрать плату с тех, кто, по твоему мнению, отделался слишком дешево! Да что ты об этом знаешь? Что ты можешь об этом знать, если я-то как раз так и не отделался?!

Я пропустил премьеру своей пьесы. Пока актеры мужественно старались подтвердить мое призвание драматурга, я любовался образом вечной красоты, отдающейся за пятьсот франков в кабине грузовика. Я всегда умудрялся проехать в нескольких километрах от собственной жизни.

Режиссер оставил мне несколько записок в отеле. Я позвонил ему днем, сказал, что машина сломалась и я прибыл в Авиньон лишь поздней ночью.

– Кончай мне лапшу на уши вешать! – ответил он раздраженно. – Тебя видели вчера вечером у папского дворца.

– Ладно, я был в Авиньоне. Но мне надо было встретиться с одним человеком.

– Это, конечно, было важнее, чем взглянуть на мою работу, которая, кстати, и твоя!

– Это было… личное дело, – промямлил я.

– Я влез в долги на двести тысяч франков, чтобы поставить эту дурацкую пьесу. Это тоже личное дело?

Я пригласил его пообедать. Пришлось «шутливо» его заверить, что мне «ничего лучшего не остается». Ладно! Он был прав, и я выслушал его упреки. Актеры подошли выпить с нами кофе. Мы поговорили о третьем акте, который все-таки длинноват. Режиссер предложил мне кое-что урезать. Так вот куда он клонил! Я согласился. В моем положении трудно было отказывать.

Романист имеет дело только с самим собой. Но когда пишешь для театра, беспокоишь множество людей. Передо мной сидело полдюжины человек, которым было совершенно наплевать на мои юношеские воспоминания. Я снова подумал о Винсенте. Он запросто мог перемешивать пласты своей жизни и проводить бессонные ночи, глядя на танцовщицу фламенко или, если вздумается, на пару шимпанзе: на следующий день и газойль, и бензин будут продаваться по прежней цене. Этот человек существовал только благодаря тому, что думал о чем-то постороннем, и он выбрал себе подходящую работу. Зато я принадлежал к миру живых. Да, я принадлежал им, живым людям, которые мне доверяли и тратили на меня столько энергии. Я просто-напросто был одним из них. На одну ночь я чуть было об этом не забыл. Их упреки пошли мне на пользу.

На ней, по тогдашней моде, была дубленка, в каких ездят среднеазиатские кочевники: с длинными полами, достающими до стремени. Сапоги из мягкой кожи наверняка прибыли из той же степи.

Короткая юбка была сшита из ситцевых лоскутков, каждый из них привносил собственную пестроту в удивительную причудливость целого. Под дубленкой Анаис переливалась всеми цветами радуги начиная со снежной белизны своих бедер. Монгольские кочевники принесли на авеню Анри-Мартен редкие ткани Самарканда и драгоценные ковры Испагана, не созданные для молитвы.

Накануне Анаис поужинала в Бельвиле у незнакомых людей; затем приятель, который ее туда привез, поехал с другом к нему домой, а за ней не вернулся. Она нашла парня, который взял ее с собой, но тот сначала захотел заехать к своим друзьям. Он пообещал, что потом подбросит ее на авеню Анри-Мартен. К трем часам парень был так пьян, что она договорилась с другим обладателем авто, который привез ее прямо к себе.

Она была в том возрасте, когда бессонные ночи возбуждают аппетит. Когда она удостоверилась, что ее Патрика или Патриса нигде в квартире нет, я отвел ее на кухню. Жером пытался проснуться, уткнувшись носом в чашку черного кофе, который только что себе сварил, решив либо выпить его, либо утонуть. Приход Анаис вернул его к жизни. Он вскочил, ровной походкой дошел до холодильника и достал оттуда пачку масла. Он инстинктивно угадывал, чего хочется девушкам, о чем они мечтают, а в тот момент Анаис мечтала о бутерброде.

А мне пора было бежать в Сорбонну, заметил он мне. Если это было нужно для успеха его предприятий, он лучше меня помнил мой распорядок дня. Пока я просовывал руки в рукава пальто, Анаис умяла бутерброд. Дела у обоих шли как по маслу. Они были созданы, чтобы поладить. А я методично ходил на лекции светил философии. Все в свое время и всему свое время, думал я. Но именно так и время, и «всё» проходит мимо. И пока знаменитый метафизик блистал своими парадоксами перед тремя сотнями студентов, начисто выметая Сорбонну, словно палубу военного корабля, я думал о голубых глазах Анаис, на мгновение мелькнувших из-под челки, пылающей хной. Конечно, я подумал о них слишком поздно.

Анаис была очень тихой. Она сновала по дому босиком. На самом деле, она охотно раздевалась и одевалась только тогда, когда выходила на улицу. В остальное время прикрывалась банным полотенцем или вовсе ничем не прикрывалась.