Венецианская маска (СИ) - Delicious

я всегда писала портреты. Ничто не влекло меня сильнее, чем люди: их тела, их позы и жесты, выражения их лиц, — материальное воплощение бессмертной сущности. Портрет человека — лучший способ рассказать его историю. Даже лучше, чем слова, ведь слова ненадежны из-за своей многозначности, из-за простора для интерпретации, который они оставляют на долю слушателей. Совсем другое дело — человеческое тело как оно есть. Как бы мы ни хотели контролировать себя, физика нашего тела несет сотню скрытых посланий. Манерный наклон головы, закушенная губа, расширенные зрачки, скрещенные на груди руки, — все это сигналы, которые выдают нас с головой, рассказывая другим о том, что сами мы предпочли бы скрыть.

Я всегда с трепетным вниманием относилась к таким деталям. Помню себя совсем маленькую, перелистывающую глянцевые журналы и замирающую на каждом рекламном развороте. Тогда я мечтала приоткрыть завесу тайны над людьми с фотографий, понять чем они живут и что их гложет. Теперь, став старше, я сама начала наполнять свои работы секретными кодами, надеясь, что однажды встречу того, кто способен их прочесть.

Кем были мои персонажи? Обычными людьми, которых я видела в общественном транспорте, в очереди в театральный гардероб, за соседним ресторанным столиком, на прогулке в парке… Или вернее, почти обычными.

Было в них то, что выделяло их из толпы, что-то навечно цепляющее, как устойчивые гармонические ходы популярных мелодий. Каждый из них был проводником какой-то эмоции, жизнь каждого была доказательством или опровержением абстрактной идеи, в каждом сиял огонек, оберегаемый от внешнего мира. От лиц этих людей невозможно было оторвать взгляда, такой они светились красотой. Она не была конвенциональной, эта красота. Она не имела ничего общего с симметрией, модой и молодостью. Красота эта была иного рода: ее разжигали душевные переживания и раздувала гармония между миром телесным и миром внутренним.

Эти люди вряд ли выделялись из толпы засчет выдающихся внешних данных… Но обычными они не были.

Как не был обычным этот мальчик подросток, провиснувший между наивностью и мудростью, на чье лицо я сейчас накладывала второй слой краски.

Когда раздались шаги, кисть дрогнула в моих руках. Было далеко за полночь, и кем бы ни был вошедший, узнай он о моих ночных рейдах, я могла схлопотать кучу проблем. Впрочем, если он был здесь, наверняка он уже знал.

Шаги были уверенные, хозяйские, не похожие на шаркающую поступь Боски. Слушая, как они становятся все громче, я сидела замерев в ожидании приговора.

— Анна?

В дверном проеме, нереальный точно образ из сна, стоял профессор Палладино. Он вовсе не был сердит, скорее удивлен, даже приятно удивлен. На его губах горела улыбка, и внутри у меня потеплело, точно кто-то врубил радиатор.

— Мне сложно сосредосточиться, когда здесь толпа народу, а дома я работать не могу, поэтому прихожу сюда, — извиняющимся голосом сказала я. — Энрико дает мне ключи. Вы ведь не скажете Боски?

— Ну, пока ты не устраиваешь здесь ночлежку для бездомных, бордель или притон, думаю, все в порядке, — подмигнул мне профессор.

Он подошел ближе, оценивающе глядя на портрет, и я почувствовала себя совсем как пациентка, снимающая колготки перед доктором.

Как и почти все мои работы, портрет был очень техничен, почти фотореалистичен, но едва ли достоин бурных оваций. Я всегда знала, что я посредственность. Причем не столько в живописи, сколько по жизни вообще. Мои способности были распределены равномерно, так что у меня совсем не было выдающихся талантов. И оттого все, что бы я ни делала, я делала хорошо — но никогда гениально. Впрочем, думаю, один талант у меня все же был — талант находить золотую середину. Боясь сорваться, я никогда не подходила слишком близко к краям: всегда методична и организованна, аккуратна, деятельна и прилежна, я твердо стояла обеими ногами на земле. Оттого моя жизнь и была такой красивой и благополучной, лишенной бурных печалей и бурных радостей. Такой обыденной и скучной, как бутерброд с маслом и сахаром.

— Ut desint vires, tamen est laudanda valuntas, — сказал профессор. Его запас латинских афоризмов был неисчерпаем, но он никогда не переводил их для публики. — Кто это, близкий человек?

— Нет… просто мальчик, которого я тут видела на днях. Мне он показался… интересным.

— Да? — Палладино перевел на меня любопытный взгляд из-под очков. — Почему же?

Я пожала плечами:

— Не знаю даже… Он был такой последовательно юный.

— Последовательно?

— Ну да, знаете, такой архетип подростка. Воплощение юности. В нем собралось все то, что мы себе представляем, когда думаем о старших школьниках. Так мне показалось.

— Очень интересно, — кивнул профессор. — Я сразу обратил внимание на его кривую улыбку. Видно, парень лишь прячется за цинизмом, а сам пишет трогательные и неграмотные стихи о любви.

— Точно, — просияла я. — Все именно так!

Я была поражена меткости его замечания и счастлива, что улыбка, над которой я так долго работала, доносила именно то, что я хотела в нее вложить.

Он посетовал, что где-то в студии оставил бумажник, и я бросилась ему на помощь. Разговаривая, мы перерыли все, но бумажника нигде не было.

А в окна глядела ночь, и моя голова слегка покруживалась от усталости и от осознания собственного везения, а главное от близости Палладино, такого недосягаемого среди дня, вечно, будто крепостным рвом, окруженного поклонницами.

— К черту! — выругался профессор. — Ума не приложу, куда его задевал. Что ж, делать нечего, пойду. Тебе бы тоже пора, поздно вообще-то. Ты как до дома доберешься?

Я пожала плечами. Я жила в километре от студии и обычно ходила пешком: хорошо освещенные улочки не казались мне опасными.

— Я на мотоцикле. Подвезти тебя?

— Ох да, спасибо! Если вам удобно. Я тут вообще-то рядом живу, но время позднее…

— Не переживай, — он ободряюще коснулся моего плеча. — Пойдем.

В Италии, когда люди разговаривают друг с другом, они становятся совсем близко: так близко, что лишь усилием воли я удерживала себя от инстинктивного шага назад, который бы разорвал неудобную дистанцию. В Италии ты не спасешься от случайных прикосновений: тебя будут хлопать по плечу, целовать в щеку, удерживать за предплечье. Здесь никто не испытывает пиетета перед чужим личным пространством.

И сейчас мне так хотелось на секунду другую удержать Палладино подле себя, что я не выдержала:

— Профессор, можно спросить? Вот вы видели мои работы, будут ли у вас какие-то замечания? Рекомендации?

Он медленно кивнул.

— В студии есть еще твои работы? Желательно не учебные, а на вольную тему, вроде этого мальчика.

Я поспешно бросилась в угол, где лицом к стене стояли два