Уинифред Леннокс - Русалочка в черном

— Не угадала. Еврейка, причем древняя.

— Старуха, что ли?

— Сама увидишь. Пошли. И ничему не удивляйся.

Найдя в кромешной тьме руку Джанни, Памела, осторожно ступая по булыжникам, двинулась вперед. Итальянец ничем не возбудил ее любопытства. Хоть еврейка, хоть китаянка — какая разница? Женщина — она везде женщина. К тому же переночевать все равно где-то надо…

— Стоп! Сейчас нащупаю кнопку звонка.

Сосредоточенно сопя, Джанни принялся шарить рукой по стене… И вдруг без малейшего скрипа распахнулась тяжелая дверь, к которой вели три вытертые от времени каменные ступеньки.

Памела зажмурилась. Нет, свет был вовсе не ярким — просто глаза отвыкли.

— Вот тебе на… — изумленно протянул Джанни. — Хотя зря это я удивляюсь. Мириам всегда начеку. Проходи, не робей!

— С чего ты взял, что я робею? — вздернула подбородок Памела.

— А у тебя задрожали пальчики.

— Ничего подобного!

И она смело шагнула вперед, но тотчас, взвизгнув, отпрянула: из глубины слабо освещенного коридора гибко и бесшумно прямо на нее двигался огромный сиамский кот. Уши зверя были прижаты, в глубине каждого голубого глаза горел ярко-алый огонек, шерсть на спине, почти черная, стояла дыбом…

И вдруг в памяти Памелы всплыло детское заклинание — из игр в Маугли на задворках. С его помощью ей с друзьями когда-то удавалось утихомиривать самых яростных цепных псов…

— Мы с тобой одной крови, ты и я… — одними губами произнесла она.

Мягкая черная лапа, поднятая для очередного шага, так и не коснулась темно-зеленого ковра, острые уши встали торчком, вздыбленная шерсть мало-помалу улеглась.

Уже ничего не страшась, Памела шагнула вперед и, наклонившись, протянула руку к животному. А кот, утробно мурлыча, стал тереться о ее ноги. Джанни за ее спиной удивленно присвистнул.

— Негрито! — послышался совсем рядом гортанный женский голос. — Ты правильно сделал, что влюбился, — это хорошая девочка.

Памела вздрогнула и выпрямилась — прямо перед нею, на расстоянии двух шагов, стояла женщина. Как же так? Ведь нигде поблизости не было и намека на дверь! Приглушенный свет, минуя чуть склоненное лицо, освещал лишь роскошные волнистые волосы, струящиеся по покатым плечам. Совершенно белые, седые волосы… Однако под длинным шелковым одеянием жемчужно-серого цвета угадывалось тело цветущей женщины не старше тридцати.

Глазеть на хозяйку молча казалось Памеле не вполне приличным, и она поспешила исправить оплошность.

— Здравствуйте. Меня зовут…

— Русалочка, — произнесла женщина еле слышно — или Памеле послышалось?

— Что? — ахнула она.

— Босоногая Русалочка, — уже громче повторила женщина. — А за спиной у тебя юноша, известный на весь Рим душевной щедростью и чистотой помыслов. Я не боюсь перехвалить тебя, Джаннино, мой мальчик.

— Прости, Мириам, что нагрянули без предупреждения. — Голос Джанни звучал виновато. — Тут вышла одна история…

— Ты хочешь о чем-то мне рассказать?

В интонации Мириам прозвучала ирония столь убийственная, что Памеле стало вдруг совершенно ясно: непостижимая женщина знает все. Однако трезвый ум ее отказывался признавать это.

— Видите ли, я…

— Это все пустяки, — жестом остановила ее Мириам. — Гораздо важнее то, что ты с ног валишься от усталости. Сейчас я тебе помогу. Проходите, дети.

И статная фигура хозяйки поплыла по коридору — казалось, женщина не касалась ногами ковра. Словно во сне Памела двинулась за нею, сопровождаемая котом, ни на шаг не отстававшим от нее, — мягкая шерстка животного щекотала ее голые ноги.

В просторной гостиной было до смешного мало мебели — лишь небольшая софа, обитая синим бархатом, да странный высокий столик. На подоконнике Памела, к великому своему изумлению, увидела радиотелефон. Пол был застлан толстым ковром, синим, с причудливым восточным орнаментом в золотисто-коричневых тонах.

— Усаживайся на любимое местечко, Джаннино, — указала Мириам на софу. — А мы с девочкой устроимся на ковре. Ведь она с детства любит сидеть на ковре, но осанку так и не испортила — зря пугала ее мама искривлением позвоночника… Чему не дано искривиться, останется прямым навсегда, гласит древняя мудрость.

Памела была ошеломлена настолько, что не помнила даже, как опустилась на ковер, — просто обнаружила себя сидящей, а у своих колен — мурлычущего Негрито. Джанни был забыт окончательно. Впрочем, вопреки всегдашней своей манере поведения итальянец был сейчас тише воды, ниже травы.

— Выпей вот это, — кивнула Мириам на высокий тонкостенный бокал, неведомо как очутившийся на столике; Памела могла поклясться, что, когда они входили в гостиную, столик был пуст. — Не бойся, я тебя не отравлю.

— Да я, собственно… — начала было Памела и тотчас осеклась: бесполезно было обманывать себя, ведь на какую-то долю секунды у нее и впрямь мелькнула мысль, что в бокале может быть яд. — Но, может быть, Джанни.

— Оглянись, — ласково улыбнулась Мириам.

Неугомонный Джанни, уронив курчавую голову на бархатную подушку, тихонько посапывал во сне. Выражение лица его было совершенно младенческим.

Памела поднесла к губам бокал, вяло удивившись, что тот словно по волшебству очутился у нее в руках. Странный напиток слегка отдавал мятой, грейпфрутом и еще чем-то совершенно ей незнакомым. Снова повернувшись к хозяйке, она вздрогнула и едва не выронила бокал. Ушки Негрито на мгновение встали торчком, но кот тотчас успокоился и вновь громко замурлыкал.

На ковре, как раз между сидящими друг против друга женщинами, горел непонятно откуда взявшийся масляный светильник. Тотчас воздух наполнился ароматами сандала и хвои, голубоватая струйка дыма поднималась к потолку…

Но не это, вовсе не это потрясло Памелу. Она впервые как следует разглядела лицо хозяйки.

Нет, Мириам не была уродливой или отталкивающей, совсем наоборот. У нее оказалось лицо богини, однако по этому словно изваянному из мрамора лицу нельзя было определить ни возраста, ни национальности женщины. Невзирая на седину, ей можно было дать лет тридцать. Но уже секунду спустя Памела решила, что Мириам может быть и пятьдесят, и шестьдесят… Или больше? Губы, полные и четко очерченные, яркие, но явно не тронутые помадой поражали свежестью и могли бы принадлежать девушке. Ноздри тонкого, без малейшего признака горбинки, носа едва заметно трепетали. На смуглой коже не видно было ни единой морщинки. И все же…

Глаза. Все дело было в них. Миндалевидные, очень большие, непроницаемо черные, в обрамлении длинных загнутых ресниц, они взирали на мир так, что немыслимо было вообразить себе эту женщину чьей-то возлюбленной, женой или матерью. Это были поистине древние глаза, очи ветхозаветной пророчицы… Наверное, именно такие были у ее тезки, сестры пророка Моисея, думала Памела, вновь поднося к губам бокал.