Гарвардский баг (СИ) - Вольная Мира

Вечерняя Москва бесила, бесил снег за окном, даже чертова маленькая елка на рабочем столе бесила. Но больше всего бесил, конечно, Ястребов.

Я готова была его разорвать, растерзать на ошметки, кусочки, на сотню маленьких Ястребов. Ходила по кабинету из угла в угол, сбросив дурацкие туфли и стащив с лица маску.

Платье это чертово… Корпоратив долбаный…

Как же бесит все!

Я тряхнула головой и потянулась к рюкзаку.

Злость кипела, собиралась, концентрировалась во мне, дергала каждое нервное окончание, скручивала. Я была готова орать в голос. Крик, полный ярости, клокотал в горле, стоял комом, душил. Очень-очень хотелось проораться. Хорошо, так, чтобы горло потом драло.

Но вместо этого я открыла маленькое отделение, вытащила резинку и, перехватив ей волосы, достала допотопный эмпетришник и выскочила из кабинета.

Мне надо сбросить это с себя, надо куда-то вылить… Во что-то. Или я не сдержусь, вернусь в зал и сделаю что-нибудь… Что-нибудь, о чем буду потом мучительно сожалеть. Либо Ястребова прибью, либо вообще всех.

Я проскользнула в темную раздевалку, и гребаная Энджи тут же включила свет, кондиционер, активировала трекер на руке.

Я переоделась со скоростью света, оставила платье валяться на полу, воткнула в уши наушники и выбрала сопровождение потяжелее, натянула перчатки.

В зал влетела, не замечая ничего и никого вокруг, подскочила к груше и с криком впечатала в нее кулак. И даже сквозь грохот музыки и шум крови в ушах услышала, насколько отчаянным и жалким был этот самый крик.

И взбесилась от этого еще больше, почти до черных точек перед глазами и кислоты во рту.

Стиснула челюсти и вмазала еще раз. Потом еще и еще. С каждым ударом сквозь стиснутые зубы рвался новый крик. Еще более жалкий, чем предыдущий. А злость не утихала и не унималась, кипела внутри, рвала жилы, стягивалась во что-то огромное, чудовищное. Мне не становилось легче.

Память подкидывала все новые и новые причины злиться, подкармливала ярость, как оголодавшего зверя. На грушу сыпались все новые и новые удары.

Подозрения, обвинения, яростные слова, попытки прогнуть под себя, вранье. Вранье в каждом слове, взгляде, движении и действии. Энджи… Энджи, мать ее. Как нож в спину, как удар исподтишка, как грязный прием.

Сука!

Ненавижу, ненавижу его! Глаза, губы, руки, чертово совершенное тело. Надменную улыбку ненавижу, его сарказм, его гребаный перфекционизм, силу. Голос его ненавижу, дебильную привычку оставлять приборы на краю мойки. Его привычку оставлять на мне засосы. Щетину.

Мудак!

А я дура, что повелась на все это! На него повелась, как малолетка, как будто он первые мои грабли! Мозги растеряла, себя.

Валить надо, увольняться отсюда к чертям, уходить к конкурентам. И плевать на все, на работу, на Ириту и Энджи, на Сашку и козла Знаменского. Может, вообще из страны нахер свалю. Что меня тут держит, в конце концов?

Как же бесит, как же раздражает собственная беспомощность и боль, глупость собственная, словно я снова та девчонка… Та самая, которая всегда какая-то не такая. Даже идеальная не так.

Я лупила и лупила несчастную грушу и продолжала злиться: на ситуацию, на себя, на него, на все, что произошло и как. На снег за окном и Новый Год, который дышал в затылок, на собственные наивные ожидания.

Не могла успокоиться и остановиться. Нет во мне больше спокойствия, только орать громче хочется, потому что сил просто больше не осталось. Вообще ни на что, даже на то, чтобы просто в глаза ему посмотреть. Сдохну, если посмотрю.

Я остановилась на миг, задрала голову к потолку, с шумом втянула в себя воздух, вытаскивая наушники дрожащими пальцами. Меня всю колотило.

А зачем ждать до января, можно…

Я не успела додумать мысль, не успела толком понять, что произошло.

Просто вот я еще разглядываю потолок, а в следующий миг смотрю в полные бешенства глаза Ястребова, зажатая между ним и стеной, и пробую его от себя оттолкнуть.

— Воронова, — шипит он, — дрянь маленькая…

— Пошел нахер, — цежу, вырываясь. Хочется ему врезать так, чтобы в башке зазвенело, так, чтобы он следующим вдохом подавился, чтобы к ногам свалился, корчась и матерясь. Но он и шанса не дает, вжимает в бетон и в себя, не позволяет сдвинуться ни на сантиметр, удерживает руки над головой. Огромный, горячий, тоже злой почему-то. Ему-то с чего злиться?

Ткань костюма трется о мой голый живот, вызывая мурашки. Запах Ястребова забивает рот и нос, жар тела забирает дыхание.

Нет, нет. Я не поддамся на все это дерьмо, хватит с меня.

Я выворачиваюсь, выкручиваюсь, дергаюсь. Но без толку все.

— Только вместе с тобой, — Игорь встряхивает меня и снова вдавливает в стену, зажимает ноги своими, фиксирует так, чтобы и вдохнуть не было возможности, не то что пошевелиться. — Всю душу мне вытрепала, в идиота меня превратила, в озабота конченого.

— Была бы необходимость превращать, — рычу я, наблюдая как становятся цвета ртути серые глаза, как заполняет радужку зрачок. — Сам справился.

Его грудь ходит ходуном, дыхание обжигает скулу, у меня голова кружится. От его близости, от звука голоса, от злости. Я почти не соображаю.

— Стерва.

— Мудак, — хриплю отчего-то.

— Придушу тебя, дрянь маленькая. Не доводи… — и прижимается теснее, и снова его голос…

— Это статья, Ястребов, преднамеренное убийство. Ты… — я не договариваю, потому что вижу по его глазам, знаю, что…

Мать твою…

— Не смей, — шепчу зло.

— Или что, Воронова? — хрипит Игорь, и жесткие губы сминают мои. Яростно, дико, почти до боли, язык врывается в рот, и Ястребов подхватывает меня под задницу, заставляя обвить его тело ногами, опять вжимает в стену, выбивая дыхание.

Кусает, трахает мой рот собственным языком. Руки сминают задницу, поднимаются выше, он наматывает волосы на кулак, заставляя прогнуться, оставляет ожоги-поцелуи на шее. Каждый, как удар плетью.

— Что ты со мной сделала? — хрипит.

— Ненавижу тебя, — отвечаю сквозь судорожные вдохи и выдохи. Тело плавится, желание прошивает разрядами тока, простреливает и затмевает собой все. Я запускаю пальцы в темные волосы, тяну, заставляя его поднять голову. Возвращаю яростный поцелуй, кусаю почти до крови.

Идиотка.

Станислава Воронова

Три часа. Три часа гребаной ночи гребаного бесконечного дня.

Я так устала, что даже сил злиться не было. Просто ворчание. Закрывались глаза, хотелось спать, в душ и сдохнуть. Сумасшедший месяц. Абсолютно безумный. Если уж совсем честно, то последние полгода такие: дикие, на износ.

Я меланхолично проследила, как брошенные мной на тумбочку ключи скользят по гладкой светлой поверхности и падают возле шкафа со слишком пронзительным «дзинь».

Ну и черт с ними, потом подниму, завтра.

Я сбросила туфли, стянула брюки, длинный пиджак полетел куда-то в сторону гостиной, рядом с ним упала рубашка, и я наконец-то встала под душ. Невозможно хотелось смыть с себя это день, он остался на коже, под ногтями, им пропитались волосы и одежда.

Устала, я чертовски устала за этот месяц и совершенно ничего не успевала.

Зато презентация прошла хорошо. Затянулась, правда, но результатом я осталась довольна: никто никого не убил, даже бутылкой воды не швырнул.

Три часа ночи… Господи, когда мы уже сдадим этот чертов проект?

А еще неплохо бы что-нибудь закинуть в себя и… Игнат… Надо не забыть про Игната. Завтра суббота… Суббота…

Что-то было связано с завтрашним днем, что-то…

О чем никак не удавалось вспомнить, но вспомнить было надо.

Я вылезла из душа, накинула халат и вернулась в коридор, достала из сумки для ноутбука телефон, подключая к домашней сети, прошлепала на кухню.

— Энджи, что у меня на завтра?

— Доброй ночи, княгиня Станислава, — откликнулся искусственный, чтоб его, интеллект, вырвав из груди тяжелый вздох. Влад опять копался в настройках. Влад — один из разрабов, явивший миру Энджи, моя сеть — тестовый образец, сбоит, тормозит и глючит часто, вот Влад и настраивает… Как ему больше нравится. А нравятся ему вылазки с реконструкторами и ролевиками и бесить меня.