Анна Алмазная - Александр

 Но мое божество было неумолимо. Оно плавно проходило мимо внезапно похорошевших девиц с величием неприрученного зверя, оно проплывало между ними, как проплывает ветерок между колосьями пшеницы, и оно склонилось перед жалким жрецом, похожим на моего друга-поэта:

 - Ты звал меня? - с почтением спросил мой милый, но его глаза странно заблестели. Может от солнца, как раз в это время выглянувшего из-за облаков?

 - Не спешишь ты на мой зов, - язвительно прошептал жрец. - Опять старухе воду носил? Боги не любят таких, как ты. Ты портишь наше мироздание своими потугами на помощь. Если старуха дошла до нищеты - значит, она ее заслужила! Зачем вмешиваешься?

 - Тебе виднее, - не спорил незнакомец. - Ты - жрец. Свободный. Я - захр.

 Что такое "захр"? Имя? Статус?

 - Хорошо, что ты это помнишь! На алтаре резьба сошла. Поправь!

 Захр поднял голову и странно посмотрел на жреца. Его прямой взгляд встретился с серыми глазами служителя неведомого божества, и между ними пробежала искра ненависти. Впрочем, это было мне понятно. Слишком хорош мой красавец, чтобы вызвать любовь такого хлыща, как жрец, слишком горд, чтобы поклоняться. Но как их боги такое допустили? Как я сама такое допустила в своем сне? Чтобы раб командовал над господином, глупец над умным! Впрочем, и это мне не в новинку... Не в новинку несправедливость... Но никогда раньше мне не было от этого так больно...

 Я проснулась. Перед глазами стояло лицо моего Захра, слезы лились из глаз. Ну и как меня угораздило влюбиться в свой сон? В этот день я вновь пошла в церковь. И долго-долго стояла перед иконой, пока медленно сгорала моя свеча. Я не удержалась. Рядом горела другая. Но я так и не осмелилась перед Господом произнести свою просьбу вслух. Даже образ того, за кого молилась, вызвать не осмелилась. Впервые за всю жизнь мне стало страшно и тошно. Расхотелось жить. Захотелось заснуть навечно, видеть во сне его лицо и не чувствовать этой тоски. И в то же время знала, не смогу больше без него жить, никак.

 Впервые посещение церкви, запах свечей, не вызвали у меня облегчения. Будто Господь не принимал меня. Или я его. В первый и единственный раз... "

 Я умолкла, и так и застыла с закрытыми глазами. Александр молчал. Я не осмеливаясь произнести не слова. Но глаза открыла. И изумилась бледности лица психолога.

 Я с удивлением почувствовала характерную сухость щек - так бывает, когда долго плачешь, и слезы высыхают сами собой, когда никто их не отирает. Но теперь мне было легче. Потому что образ любимого стал немного более расплывчатым, потому что рядом был человек, который знал...

 - Странные у вас сны, Рита, - сказал, наконец, Александр. С каждым словом, вернее, с каждой буквой, он все более приходил в себя. - У вас действительно удивительное воображение. Это даже больше, чем я ожидал... Но вы слишком вживаетесь в образ. Давайте поговорим о вас, о вашей жизни. О том, что гнетет вас настолько, что вы выдумали новый мир. Разберемся с вашей настоящей жизнью, и, будьте уверены, наладится и та. Может, во сне ваш милый вас увидит, у вас состоится бурная свадьба, вы нарожаете ему детей, он потолстеет, отрастит пузико, станет похожим на того старосту, и окажется вам неинтересен, надоест. И не надо говорить, что вам надоело жить! Это ведь неправда, не так ли, Рита? Вы так защищали вашего друга!

 - Я не знала что делать, - призналась я, - и как к вам попасть... Через Мишкин заслон.

 - Мишкин погранпост в туалете! - засмеялся Александр и я вместе с ним. Смех психиатра был заразителен, но мой - немного натянут. - Я понимаю.

 Потом состоялся утомильный допрос. Александр был жесток - он цеплялся к каждой мелочи и понемногу выудил большую часть моих секретов, даже тех, что я сама не очень-то хотела рассказывать. Вышла я от него уже поздним вечером. Вахтерша проводила меня удивленным взглядом, и я смело вошла под ночной дождь, чувствуя, как холодные струи стекают по щекам. Вновь захотелось жить. Боль стала терпимой. Но осталась.

 Наверное, мой характер людей шокирует. Особенно, что рассказываю о депрессии я с долей юмора, но что тут поделаешь... Бывает. Если бы не это чувство юмора, я сошла бы с ума от боли. Да, я способна была посмеяться над выходками Мишки, язвительностью Димы, над приключениями Кати, которая вечно куда-то влипала, но это не значит, что мне не было больно... Просто под влиянием рутины боль куда-то уходила... Увы, на время.

 Именно ирония помогла мне выжить в те дни. Именно она удерживает меня теперь от рассказов о бессонных ночах, о мокром от слез плюшевом мишке - единственным свидетелем моего горя, о брошенной о стенку книге, где так красиво была описана любовь. В моей любви не было ничего красивого. Была лишь боль. Она сжигала меня изнутри, и лишь легкомысленная компания друзей помогала мне тогда выжить. Как я не сошла с ума или не спилась, я не знаю! Сама не знаю! Может, спас крепкий юношеский организм, может, приближающаяся сессия, может, Александр и приключения Мишки - не знаю!

 После того вечера с Александром я нашла новый способ преодолеть мою боль. Старым было днем забыться в общении и лекциях, вечером - в телевизоре и домашней работе, а ночью - в объятиях подушки и слезах. После Александра я все же начала писать. Для начала я переписала с диктофона все то, что я наговорила в тот вечер. Все, до определенной степени. Что мне говорил Александр позднее, после моего рассказа, в памяти диктофона не запечатлелось, а сама я помнила смутно, как через сон. Впрочем, смутно я помнила весь тот вечер.

 Однако мне действительно стало легче. Я нашла отдушину. Метод Шекспира - описать все то, что мучает, оказался на удивление действенным. Сны стали частью бумажного листа (памяти компьютера). Даже моя любовь. Та часть, что осталась во мне, уже не давила на плечи мертвым грузом. Теперь я могла жить с этой странной любовью.

 Но был и побочный эффект. Оказывалось, это заедает... Место любви в моем измученном уме заняло мое сомнительного качества творчества. Я сидела на лекции и думала о нем, слушала на перемене новое описание выходок Мишки и думала о нем, не о том странном захре, а о своем новом увлечении. Целый день во мне витали образы, сцены, картины, которые никак не желали складываться в полновесную цепочку событий. Но это уже было нормально. Это называлось творческим процессом, и к этому люди испытывали уважение. Что нельзя сказать о безумной любви к синеглазому юноше из сна.

 В тот день, в пятницу, через день после встречи в Александром, я пришла домой, поела, медленно помыла посуду, убрала комнату (впервые за последние несколько недель), замочила кофточку и со вздохом включила компьютер. Я перечитала свою исповедь и строки показались глупыми, скучными. Опять подняло голову сомнение - ну и зачем я влезла в это дело? Какой из меня писатель?