Елена Грушковская - Человек из пустыни

А в это время в саду заканчивались последние приготовления к свадебному обеду. Расхаживая между ослепительно белых столиков и блестя на солнце гладкой макушкой, Эннкетин деловито командовал, эгмемоновским тоном покрикивая на работников:

— Нет, пирог не резать! Ягоды по вазам! Куда вы потащили эти стулья? Их надо за главный стол. Эй, эй, осторожнее с бокалами! Сбавьте скорость, глядите под ноги! Разобьёте — всех уволю к чёртовой бабушке! Ну, кто так кладёт столовые приборы? Кто вас учил?! Ох, ну почему надо всё вам тысячу раз объяснять?!!

Его сверкающая голова десять раз покрылась испариной и столько же раз высохла, но всё было сделано как надо. Айнен в качестве помощника вспоминал старые знания: как видно, он ещё не всё забыл. Сад наполнился гостями, которые ели, пили, расслаблялись и веселились, в то время как Эннкетину было не слишком-то до веселья, а расслабиться было вообще некогда. Но это было для него дело привычное — его работа, которую он делал год за годом, становясь в ней всё искуснее. И всё же в какой-то миг, свободный от суетливой беготни, он остановился: из его груди рвался вздох. Легко ли для него будет покинуть этот дом, к которому он успел привыкнуть? Сумеет ли он приспособиться на новом месте, в чужом краю, и быть таким же мастером своего дела, каким он был здесь? Неизвестность тревожила его, но в одном он не сомневался: его место было рядом с Джимом, и он был готов последовать за ним в любой уголок Вселенной. На вопрос о том, мог бы он жить без Джима, он ответил бы вопросом: а можно ли существовать без воздуха? Он смог бы (с огромным трудом, с болью и тоской, но он смог бы) перенести разлуку с дорогими его сердцу Илидором, Серино, близнецами и даже с Лейлором, светом его очей, но разлука с Джимом для него была равносильна смерти.

Этим мыслям он предавался ровно минуту: бОльшим временем он не располагал. У него было слишком много дел, да ещё одним глазом нужно было поглядывать, как справляется с работой Айнен. Он был хорошим воспитателем, недурным камердинером, сносным помощником дворецкого и вообще славным парнем, но на дворецкого он, что называется, не тянул. Не потому, что он ничего не понимал в ведении хозяйства, а просто — ну, не тянул и всё! Не было у него чего-то такого, что было в Эгмемоне и в Эннкетине, — того, что заставило бы остальной персонал уважать его и слушаться. Исполнителем Айнен был толковым, но был ли он способен стать хорошим руководителем? Вот это и беспокоило Эннкетина, заставляло его хмурить брови и напряжённо думать: справится ли Айнен?

— Пожалуй, на пару дней я поставлю Айнена вместо себя и посмотрю, как он будет справляться, — поделился он своими соображениями с Кемало. — Испытаю его. Ты уж не ворчи слишком, старина, ладно? — Эннкетин с улыбкой потрепал повара по необъятной спине.

— Чего мне ворчать-то? — хмыкнул тот. — Мне нет разницы, ты или Айнен. Я-то своё дело знаю, мне ничьи распоряжения не нужны. А лично против него я ничего не имею.

Независимый характер Кемало был Эннкетину хорошо известен, равно как и его чувство собственного достоинства, а также его убеждённость в том, что он — незаменимый человек в доме. В последнем Кемало был, пожалуй, прав: если сад мог немного потерпеть без садовника, а обязанности уборщика мог временно исполнять дворецкий, то отсутствие повара даже в течение всего лишь одного дня могло принести много дополнительных проблем.

— Это главное, Кемало, — сказал Эннкетин. — Чтобы никаких личных трений — уж я-то знаю, как ты любишь показывать свою независимость и исключительность. Остальных это тоже касается, я и с ними поговорю.

— Ну, не справится парень — господин Дейкин наймёт нового дворецкого, — сказал Кемало флегматично. — Чего ты так переживаешь-то?

— Во-первых, не господин Дейкин, а милорд Дитмар, — строго поправил Эннкетин повара, по старой привычке называвшего молодого лорда по имени. — А во-вторых, новый человек нежелателен. Уж лучше Айнен — он хотя бы давно здесь служит. Времени у меня мало, и придётся постараться, чтобы из него вышел толк. — Помолчав и выпив стакан воды, Эннкетин добавил: — Ты спрашиваешь, почему я переживаю? Я тебе скажу. Я люблю этот дом и люблю семью, которая в нём живёт, и мне далеко не безразлично, кто останется вместо меня заботиться о них.

В маленьких, заплывших жиром глазках повара отразилось нечто вроде усмешки.

— В одном ты можешь не сомневаться, — сказал он. — Пока я здесь служу, голодными они не останутся.

Как и всё на свете, праздничный день подошёл к концу. Гости разъехались, столы были убраны, Джим и Рэш удалились в спальню. В небе сияли желтоватый Униэль и бледно-серебристый Хео, сумрачный сад тихо вздыхал, одно за другим гасли окна в доме. На балконе, озарённом светом двух лун, среди горьковато пахнущих кустов цветущей церении вырисовывались две фигуры: одна — изящная, в лёгкой накидке, со струящимися по спине роскошными волосами цвета шоколадных сумерек, кончики которых спускались ниже пояса, другая — высокая и стройная, со светло-русой копной кудрей, казавшихся в лунном свете пепельными.

— Значит, папа улетает навсегда, — прошелестел грустный голос изящной длинноволосой фигурки.

— Таково его решение, — ответил его собеседник сдержанно. — Мы должны его уважать.

Они помолчали, слушая шелест ветра в ночном саду.

— Илидор, давай помиримся.

— Разве мы ссорились, пузырёк?

Руки Лейлора, облечённые колышущимся на ветру шёлком, поблёскивающие дорогими кольцами и браслетами, приподнялись и были приняты руками Илидора — без колец, в рукавах белой летней куртки с широкими манжетами.

— Я не знаю… Ты стал как-то по-другому со мной разговаривать. Я думал, ты на меня сердишься.

— За что мне на тебя сердиться, пузырёк?

— Значит, ты меня снова любишь, как раньше?

— Я никогда и не переставал.

Их лбы, охваченные серебристыми обручами, соприкоснулись. В эту секунду в небе вспыхнула яркая полоска, потом прочертилась ещё одна, затем третья, четвёртая. Лейлор вскинул взгляд и улыбнулся.

— Смотри, Илидор, звездопад!

— Метеоритный дождь, — поправил его Илидор. — Звёзды не могут падать, пузырёк.

— Я знаю, — прошептал Лейлор. — Но «звездопад» звучит красивее.

Илидор чуть дотронулся до левого уголка его рта, который при улыбке поднимался меньше, чем правый, придавая ей милую асимметричность.