Карин Эссекс - Похищение Афины

— Восхищение века нынешнего и грядущего будет с нами потому, что мы оставляем многочисленные свидетельства нашего могущества. Вот они, перед вами. Нам, создавшим их, не нужен Гомер или другие поэты, чьи стихи могут порадовать лишь один миг. Мы оставляем после себя эти вечные памятники, и заплатили за них те, кого сейчас мы провожаем.

Таковы наши Афины, и пусть они останутся с теми, кто благородно сражался на поле брани и пал. С теми, кто не желал расстаться с городом и всем, что в нем есть. Пусть выжившие будут готовы продолжать их дело.

Когда Перикл закончил свою речь, я вспомнила слова, сказанные мне Диотимой в тот вечер, когда она пришла в его дом. Тогда я не сумела понять их.

Самое великое стремление мужчины — стремление к славе. Ради нее он готов рисковать всем. В этих памятниках Перикл обрел славу, о которой мечтал и к которой стремился. Сократ говорил, что Диотима — учитель философии любви, а эта философия, как она ее понимает, глубоко отлична от философии домашнего очага, к которой чувствовала призвание я. Первое из этих учений коренится в земной жизни, но в глазах мужчин, ищущих бессмертие, она всего лишь пустяк. Второе же накрепко привязано к повседневности, которая, как кажется, принадлежит женщинам. Могут ли женщины искать той же славы, что ищут мужчины? Я желала жить свободной от запретов, но мне нет дела до тех, кто будет помнить обо мне, когда моя жизнь закончится. Что мне до тех, кто вспомнит имя Аспасии, когда я стану тенью в царстве теней? Я не знаю, как эхо моего имени могло бы улучшить жизнь, проведенную мною в страданиях.

Жаль, конечно, что имя мое умрет со мной и не будет связано ни с одним из этих прекрасных памятников, а лишь с человеком, который велел их построить. Я подняла глаза вверх. Заходящее солнце бросило красноватый отблеск на беломраморную громаду Парфенона, мгновенно нарушив ауру его олимпийского спокойствия. Да, Диотима сказала правду. Этот памятник переживет нас, переживет нашего сына и каждого, кто стоит сейчас в его тени. Парфенон принадлежит вечности, как принадлежат ей души мужчин, погибших ради него и всего того, что он в себе воплощает.

Перикл закончил говорить и поклонился, принимая аплодисменты. Солдаты зажгли факелы, готовясь проводить своих павших товарищей в последний путь. Семьи же их окружили павильон, совершая ритуальные возлияния. Казалось, сами небеса вдруг вспыхнули, наполнив ночной воздух запахом смерти. Вместо того чтобы присоединиться к остальным, Перикл отвернулся и направился к Парфенону, желая в одиночестве помолиться Афине и попросить ее направить его руку. Ибо приближались трудные времена.

Отправляясь в Блумсбери, она предпочла нанять кеб, вместо того чтобы приказать заложить свой экипаж. Предварительно справившись, в какие часы открыт музей, надела самое простое платье и вышла из дому одна, надеясь остаться неузнанной. Кого она могла встретить на Грейт-Рассел-стрит, она даже не представляла, но лондонское общество, в общем, довольно замкнутый мирок, и следует быть предусмотрительной. По иронии судьбы она не бывала в музее с тех самых пор, когда они вместе с Элджином отправились туда вскоре после свадьбы. В те несколько дней, проведенных ими, счастливыми новобрачными, в Лондоне перед отъездом в Константинополь, они выбрали время и посетили музей, чтобы взглянуть на экзотические находки, сделанные капитаном Джеймсом Куком на островах южных морей. В этом путешествии капитана сопровождал сэр Джозеф Бэнкс, тот, кто много лет спустя содействовал освобождению Элджина из французского плена.

Единственной роскошью, которую она себе сегодня позволила, были несколько капель розовой воды, пролитые на запястья. Она вдыхала их сладкий запах, вспоминая, как радовалась много лет назад, принимая подарок капитан-паши.

Возница остановился перед входом в музей, и она попросила его подождать.

— Я не буду там долго, — сказала она.

Музей значительно расширился со времени ее предыдущего посещения и вместил множество сокровищ, которые вливались в него со всех уголков земли. Первым делом она постаралась сориентироваться и определить, куда могли поместить мраморы. Ей не хотелось привлекать к себе чье-либо любопытствующее внимание.

Элджин, сокрушенный лавиной долгов, продал их наконец за сущие гроши. Конечно же, она до сих пор ненавидела его за то, что все эти годы он держал детей вдали от нее, но каждый раз, размышляя о его грандиозном замысле и о судьбе, постигшей Элджина, она испытывала тень странного чувства. Что это было? Жалость? Вместо того чтоб быть признанным героем, благодетелем британского искусства, он превратился в человека, всеми презираемого. Лорд Байрон, хромой поэт, которого в путешествиях по Греции сопровождал не кто иной, как синьор Лусиери, высмеял Элджина в своей недавно опубликованной поэме «Странствования Чайльд-Гарольда». Он назвал Элджина «недостойным сыном Альбиона», нанесшим последнее оскорбление порабощенному греческому народу, ограбив его богиню и ее храм.

Из тысяч читателей, жадно знакомившихся с поэмой Байрона, никому не надо было объяснять, кто именно «в усердье варварском ломал колонны, своды». В своих длинных стансах Байрон оплакивал золотой век Афин, высмеивал того «наглого пикта», кто решился осквернить монументы. Многие из читателей поддержали его мнение, и молва превратила Элджина в чудовище. Парламент посвятил заседание изнурительным расспросам Элджина с целью выяснить, насколько законно им были приобретены греческие скульптуры. После чего выплатил ему лишь малую часть стоимости того, что им — вместе с Мэри — было собрано. Также она слышала, что внешность Элджина сильно пострадала и он вынужден вести жизнь затворника. Жизнь, как она полагала, весьма горькую. Пусть никто не скажет, что Мэри Фергюсон не предвидела такого исхода, думала часто она. Проклятие Немезиды, обращенное на Элджина, оказалось не пустой фантазией.

Но вот теперь она, тридцативосьмилетняя женщина, живет в браке с любимым человеком, владеет унаследованными ею землями и деньгами, многие считают ее красивой, ценят и ее светский опыт, и ее филантропическую деятельность. Дня не проходило, чтобы она не томилась по своим обожаемым детям, но горе было чуть сглажено установившимися у нее прекрасными отношениями с Генри, сыном Роберта от его прежней любовницы. Они с мужем решили, что ребенка нельзя долее воспитывать на стороне, а следует принять в их жизнь. Генри оказался славным мальчуганом, подлинным утешением для матери, лишенной собственных детей.