Владимир Витвицкий - Книга сновидений

Такие сны приснились мне когда-то, и, кажется, в одну, не самую тревожную ночь. Просто белый снег в окне смешался с чернотою неба — и получился серый цвет, а сны были цветными. И еще была уверенность в том, что все они, люди или персонажи из разных снов, встретятся в одной важной, им неизвестной, но подозреваемой мною точке. А потом было письмо, а в нем фраза похожая на бомбу, она превратилась в каплю и переполнила чашу этих самых спокойно-сонливых подозрений — и я написал первые строчки.

И вспомнил:

Белая Калитва — неожидаемое, подвижное, увиденное сквозь пыльное вагонное стекло впечатление, летнее и жаркое, по дороге из Волгограда в Джанкой. Волшебное место, город обращенных к нему восхищенных взглядов поездами проезжающих мимо людей, растянувшийся домами и садами вдоль по прихотливо изгибающейся реке, вероятно Калитве, не медленной, но и не быстрой, и издали кажется — с нежной водой. Точка, город, вытянутое пространство предположений и мечты, и главное, что нужно при этом знать — ни в коем случае не бывать там, не выходить из поезда и даже не открывать окна. Видение, удивление, сосредоточение несбыточного и ни на чем необоснованного, умозрительного, похожего на скользящий по воде в прозрачном воздухе взгляд, счастья.

Белая Калитва, и кажется в названии, сначала мелькнувшем на здании вокзала и вычитанном позже в расписании, живет тихое чудо, а на изгибающихся вслед движению нежной воды улицах не может быть светофоров и дорожных правил, тем более их нарушений, а в домах — болезней и уж точно смертей. Кладбище здесь — лишь старые мудрые камни, а лица и речи прохожих наполнены спокойствием, радостью и счастьем, в глазах — свет достойных забот.

Белая Калитва, и взгляд, понимая и принимая прозрачность и, как условие чуда — непреодолимость воздуха, низким полетом, быстрым стрижом устремился в призрачный от движения поезда и мыслей проезжего город, издали — не различая, но все же ища, не боясь — найти или нет те самые, от жизни счастливые лица и смертью мудрые камни.

Белая Калитва, город-призрак, мимолетный взгляд, вдруг, из ниоткуда и без подсказки молнией блеснувшая мечта, а длинная река — щемящая в груди тоска и нежелание проверки. Рай у границы, куда вполне возможно попасть — сойдя с поезда, но как условие — необходимо уже быть счастливым, а не искать счастья в нем. А город речными изгибами вопросов плывет за окном: "Быть счастливым — призрачная вечность? Такое может быть?"…

Все это, а так же начало октября и первый и уже исчезнувший снег, в течении некоторого времени соприкасаясь и складываясь в моей голове, пускай не самой разумной, смешалось и превратилось в текст, почти придумалось название, а фраза из почтового конверта: "Я очень скучаю по тебе", обозначив двойственность, пускай, тем не менее, обозначила и двоеточие старта.

Североморск, октябрь 2002 года.

2. Сказочник 1.

Сказочник проснулся в октябре и, оттолкнув от себя привезенное из дальней страны одеяло — надежный и последний бастион тепла, выглянул в окно. Первый снег.

"Хорошо бы умереть в первый снег, быстро и без боли, — подумал он, — ведь первый снег провоцирует мечту".

Сказочник очнулся — а вокруг первый снег, но недобрые взгляды и пружинами сжатые в стволах патроны.

"Умереть в первый снег — об этом можно только мечтать. О чем же еще мечтать в первый снег?"

Белый снег — надежда на зазеркалье.

— Ты спишь?

— Я сплю, но ты не уходи. Накройся одеялом, холодно.

— Я не хочу. Я хочу, чтобы ты вернулся и согрел меня.

— Но я же сплю.

"Я сплю?!"

Конечно же, я спал, но пропищал будильник — нужно вставать и куда-то идти. Вероятно, эти тени уставших от ночных полетов ангелов вязнут в головах просыпающихся дворников. Сон, явь?

"Консьержка" — подумал я, или тот, кто был мною, или тот, кем был я.

"Хороший костюм" — удивился я, или тот, другой, глядя на мои или свои руки и белые манжеты. А консьержка (кстати, что это за слово?), она похожа на школьницу из старших классов, вот только движения слишком уж профессиональны. Я, или тот в хорошем костюме, вышел на лестницу, а она что-то сказала нам вслед, ненадолго оторвавшись от блестящих приспособлений. Что-то, но о чем?

А лестница, она похожа на трибуны стадиона, уходящие вниз. Там люди и какие-то события… и я не стал спускаться с небоскреба. Я вернулся — консьержки, или той, что очень похожа на нее, уже не было. Тогда я вышел на балкон.

"Они хотят, чтобы честность моя, или пограничье… тогда они победят меня?" — и я перепрыгнул с балкона на балкон. На меня смотрели — небоскребы стоят впритык друг к другу. Восточный город, тесно. Возможно Индокитай, а возможно остров с загадочным именем Формоза.

Я обернулся, я жутко боюсь высоты — на оставленном мною балконе столпились несколько человек из лестничных событий, и тоже в хороших костюмах. Они привязали к стулу… нет, не консьержку, но я узнал ее.

— Они хотят, чтобы красота не смывалась ни водой, ни временем, — с того балкона произнесла она, впрочем, кажется, не раскрывая рта.

— Вода, кому ты добрая, а кому иначе, — не ей, а себе, неслышно и не своими словами ответил я, или тому, в ком был я, или тому, кто был во мне.

Я сплю, конечно же, я сплю, а тени спящих ангелов, изредка рассказывая сказки, теряют иногда короткие картинки, а сонные дворники, случается, находят их, но не всегда и не часто.

"Казаки?"

"Абреки!"

— Я работаю дворником, — напомнил сказочник транзитарию, — и однажды, на помойке, я нашел книгу под названием "Эстетика".

— Ну?

Транзитария звали Гурундий, он был и есть пьющий философ.

— Нормальному человеку читать ее невозможно. Товарищ автор щедро нагрузил себя и книгу терминами, возможно даже научными и, наверное, понятными только ему самому. То есть он, конечно же, понимал их смысл, когда писал, но не более того. При помощи этих терминов он пытался — свести или развести красоту и целесообразность, и флаг схоластики ему в руки. Но там я обнаружил интересную для меня штуку — шкалу творчества. Самую точную из всех — тут парень не подкачал.

— Все это относительно, — как мог, посочувствовал транзитарий по имени Гурундий, — хотя нам, транзитариям, наплевать и на "все", и на "относительно".

— Я знаю, — не стал спорить сказочник. — В этой шкале оказалось всего четыре деления:

гениальность,

талантливость,

одаренность,

способность.

— Логично, — осмысляя, отпил пивка Гурундий, — хотя нам, транзитариям, и на логику наплевать. Какая разница, бачки или бочки? — вопросил он, изучая серым глазом серый трос, тянущийся от носа корабля к бочке.