Елена Грушковская - Человек из пустыни

Спустившись на кухню, он спросил Кемало:

— Ну, что завтрак? Господа уже ждут.

— Всё готово, — ответил повар. — Сегодня ты подаёшь, что ли?

— Теперь я всегда буду подавать, — вздохнул Эннкетин. — И завтрак, и обед, и ужин. Теперь, Кемало, дворецкий — я.

Повар нахмурился.

— А Эгмемон что же?

— Нет больше Эгмемона, — ответил Эннкетин, проводя обеими руками по голове. — Старик приказал долго жить… Вот, как только милорд Дитмар уедет, буду заниматься похоронами.

Кемало сел к столу, подперев рукой голову. В его флегматичных маловыразительных глазах отразилось нечто вроде печали.

— Вот оно, значит, что…

Эннкетин подал завтрак без четверти семь. Так рано завтракали только лорд Дитмар с Джимом: лорд Дитмар уезжал в академию, а Джим специально поднимался одновременно с ним, чтобы проводить его. У Джима то и дело набегали на глаза слёзы, и лорд Дитмар ласково клал руку на его плечо, бросая на него печально-нежный взгляд.

— Я не представляю себе, как мы будем жить без него, — проговорил Джим тихим, дрожащим от горя голосом.

— Как-нибудь будем жить, — вздохнул лорд Дитмар. — Жизнь не останавливается, как ты сам говоришь, мой дорогой. Да, это тяжёлая утрата для нас: Эгмемон был почти членом семьи. Но повторяю ещё раз: никто не вечен и ничто не вечно.

— Вечна только Бездна, — проговорил Джим.

В десять минут восьмого флаер лорда Дитмара поднялся с площадки, а Эннкетин убирал со стола. В доме ещё не все знали о кончине старого дворецкого и ещё воспринимали Эннкетина как ученика и помощника Эгмемона, поэтому ему пришлось несколько раз повторить, что старший над персоналом теперь он, и всем теперь придётся слушаться его распоряжений.

— Слишком молод ты, чтоб мне слушать твои распоряжения, — буркнул Кемало.

— Придётся, старина, — сказал Эннкетин. — Иначе в доме не будет порядка. Да так ли уж я молод? Будущим летом мне стукнет тридцать пять.

— Тоже мне, старик нашёлся, — усмехнулся повар. — А ты знаешь, сколько мне? Шестьдесят, дружочек. И пятьдесят семь из них я служу здесь, на этом самом месте — с тех пор, как прибыл с Мантубы.

Эннкетин примирительно обхватил необъятные плечи Кемало.

— Ладно тебе, старик… Суть ведь не в том, кто над кем командует, а в том, что мы все делаем общее дело. Я больше пятнадцати лет ходил в учениках у Эгмемона и думаю, что я на данный момент здесь единственный, кто сможет его заменить так, чтобы в доме продолжал держаться прежний образцовый порядок.

— Гм, не знаю, — хмыкнул Кемало.

— А кого бы ты хотел вместо меня? — усмехнулся Эннкетин. — Может быть, Айнена? Да, он говорит, что владеет специальностью дворецкого, но он ни дня не работал здесь в этом качестве, он был только при детях. Или, может быть, ты хочешь видеть в качестве дворецкого уборщика Клоэна? Или, может, кого-нибудь из твоих помощников — поварят и посудомойщиков? Или смотрителя прачечной Удо? Или Йорна? Или, может, ты хочешь, чтобы сюда пришёл желторотый выпускник Мантубы?

— Да я не спорю, — поморщился Кемало. — Кроме тебя, Эгмемона заменить некем. Да милорд и не станет запрашивать на Мантубе нового дворецкого, раз есть ты.

— Вот именно, вот именно, — улыбнулся Эннкетин, берясь всей пятернёй за мягкое место повара.

Кемало насупил брови и задвигал челюстью.

— Но если ты теперь дворецкий, это всё равно не значит, что тебе позволено хватать меня за задницу! Убери руку, а то получишь сковородкой по лысине, евнух несчастный!

Эннкетин нахмурился.

— Не обижай меня, Кемало. Ведь я не попрекаю тебя тем, что ты чересчур толстый. Наверно, когда тебя создавали на Мантубе, в твой генетический код закрался дефект.

— Ладно, всё, закроем эту тему! — проворчал Кемало.

— Закроем, — кивнул Эннкетин. — Только впредь не надо больше говорить со мной в таком тоне, хорошо?

— Ладно, ладно. Хватит. — Кемало нарочито сильно загромыхал посудой.

— Сейчас встанут дети, — сказал Эннкетин, переводя разговор в деловое русло. — Для них завтрак готов?

— Да всё давно готово, — ответил повар хмуро. — Что, думаешь, я без тебя не знаю, кто когда встаёт и что кому готовить?

— Вот и отлично, я рад, — сказал Эннкетин невозмутимо.

Серино поднялся и пошёл в душ в половине восьмого. Он в этом году поступил в университет на факультет философии и естествознания. Он был медлителен и вальяжен, а сложён, как юный Геракл: в свои восемнадцать он был уже на полторы головы выше своего приёмного отца Джима и в два раза шире в плечах. Свои пшенично-белокурые волосы он носил распущенными и каждое утро укладывал их феном.

Вслед за Серино встали Дейкин и Дарган — высокие худощавые подростки с иссиня-чёрными волосами, чертами лица как две капли воды похожие на лорда Дитмара. Между собой они были очень схожи, но всё же их можно было отличить друг от друга. Над причёсками они пока не мудрили — носили предлинные «конские хвосты» и чёлки, которые делали себе сами, поэтому забота Эннкетина о них ограничивалась подачей одежды и принадлежностей для душа. Когда все трое собрались за столом, вошёл Джим. Он попросил Эннкетина дать чашку и ему: он хотел выпить чаю с детьми.

— Папуля, что это ты сегодня такой грустный с утра пораньше? — спросил Дейкин.

— У тебя как будто глаза на мокром месте, — добавил Дарган.

Они чмокнули Джима в щёки: Дейкин в одну, Дарган в другую. Серино, не вставая с места, неспешно и церемонно приложился губами к тонкому запястью Джима. Джим присел к столу и налил себе чашку чая.

— У нас горе, дети, — вздохнул он. — Эгмемон умер этой ночью.

Дейкин и Дарган сидели с приоткрывшимися от горестного недоумения ртами, а Серино изрёк философски:

— Увы, всё в этой Вселенной бренно. — И тут же спросил: — А кто будет за него?

— Эннкетин, разумеется, — ответил Джим, вздохнув.

Больше никто не успел ничего сказать по этому поводу: в столовой появился самый маленький и, несомненно, самый беззаботный и весёлый член семьи. Поначалу он вошёл чинно, за руку с Айненом, но переполняющее его веселье рвалось наружу, и он запрыгал, как мячик, озаряя столовую искрами своей жизнерадостности. Это очаровательное создание звали Лейлор, и он был копией Джима: его большие голубые глаза с длинными, как опахала, ресницами уже сейчас могли обворожить каждого, кто в них смотрел, а роскошная золотисто-каштановая шевелюра спускалась ему ниже пояса, чуть приподнятая с ушей маленькими блестящими зажимами. Джим, сморгнув печаль в глазах, не мог не улыбнуться, увидев своё младшее чадо, радостно бежавшее к нему со всех ног. Он раскрыл ему объятия: