Дылда Доминга - Erratum-2

— Но что я должна сделать потом? Ради чего это все? — спросила Икатан, когда смогла найти в себе силы.

— Ты должна передать послание, Его послание. Из уст в уста, поэтому должен быть кто-то из нас. — Ответил он.

Икатан опустила глаза и отняла у него руку. Теперь тепло и свет будут для нее недосягаемой роскошью. Ей нужно было свыкнуться с мыслью, что вскоре она не увидит ничего, или увидит то, от чего может ослепнуть. В самых страшных сказаниях они не рассказывали друг другу историй об аде. Сама эта тема считалась не то чтобы запретной, но слишком черной. Говорить о нем было равносильно тому, что плеваться грязью. Теперь ей предстояло увидеть все воочию, держась за отвратительный шар, к которому даже прикоснуться было почти невозможно.

— Как мне удержать его? Как не выпустить? — спросила она, не подымая глаз, чтобы не начать умолять его не отправлять ее вниз.

Он ведь столько времени возился с ней, как с самой младшей. Столько сил потратил и возлагал столько надеж, и у нее никогда не было по-настоящему хорошего способа отблагодарить его. Теперь вот представился шанс.

— Пока ты не достигнешь дна, ты не сможешь его отпустить. — Он замолчал, давая ей время осознать сказанное. — Он будет держать тебя сам.

С каждым произнесенным им словом Икатан становилось все страшнее, хотя еще минуту назад она готова была решить, что страшнее быть не может. В голове крутились воспоминания о земле, о людях. Она пыталась выловить там образы худшего, что могло ее ждать под землей, и не могла, потому что с людьми у нее всегда была возможность видеть лучшее. Слова старушки пронеслись в ее сознании, и Икатан с тоской подумала о том, что может больше никогда не разгадать своей тайны. Никогда. И рядом с черным грузом слово не казалось таким уж невозможным.

— Это — послание, — сотканный из света пергамент с сияющими огненными буквами скользнул ей в руку. Впервые ей доверяли Его слова. Только слова благодарности не лезли из горла.

— Будет очень тяжело, — тем временем наставлял Синглаф, — но ты просто помни о доме, о братьях, обо мне. Ты вернешься.

— Я вернусь, — бездумно повторила она, ощущая тепло от пергамента в руке.

— Ты прочтешь его и покинешь обитель зла.

— Кому я должна буду его прочесть? — спросила Икатан, уже зная ответ.

— Падшему, — ответил Синглаф, и тишина повисла в пространстве после сказанного им слова, такая же черная и неприятная, как груз зла.

Икатан села на корточки и заставила себя протянуть руку к выемке в полу. И в последний раз бросила взгляд на своего наставника.

— Почему ты их прощаешь? — не сдержался и спросил он, глядя, как ее пальцы застыли в миллиметрах от страшного предмета.

— Кого? — спросила Икатан.

— Людей.

— Они таковы, каковы есть. Бродят в неведении, словно покинутые дети. Так за что их винить, если, голодая, они ищут себе хлеб, а страдая от холода, находят укрытие?

— Ты потакаешь их страстям, — покачал головой Синглаф. — А от потакания до страстей… — он замолчал, отпуская ее и наблюдая, как тонкие пальцы сомкнулись на идеальной черной поверхности.

Падение было головокружительным, бесконечным и моментальным одновременно. Не было ощущения веса, как на земле, и звуков, заполняющих каждый кубический сантиметр пространства, но было ощущение отравления, и раздавливающей тяжести, а затем и это прекратилось. Горячий сухой ветер опалял кожу, а красные и бурые оттенки окружающих картин утомляли глаза. Затем и этот пейзаж исчез, и Икатан поняла, что опустилась вглубь каменных стен, продолжая падать, пока не очутилась в незнакомой ей комнате с картинами на стенах и стеллажами. И ее захлестнуло облегчение с недоумением: разве не должна была она оказаться в каком-то жутком месте? Вместо того чтобы стоять в нормальном с виду человеческом жилище. Книжные полки не грозили ей никаким злом, да и криков страдающих душ тоже не было слышно. Давящее ощущение почти полностью исчезло, как только она прекратила падать, и черный груз бесполезным камнем выкатился из ее расслабившейся ладони.

— Что за манеры, — прозвучал насквозь пропитанный сарказмом голос, и Икатан встретилась глазами со стройным мужчиной чуть выше среднего роста. Его голову венчала шапка темных вьющихся волос, а голубой и зеленый глаз щурились, словно от яркого света, пытаясь ее рассмотреть.

— Закрой свиток, — велел он, — я не вижу твоего лица.

— Недостоин се видеть нас, — едва не повторила она слов, прозвучавших в своем сознании, но остановилась, всматриваясь в его черты. Они как-то, зачем-то затронули струны ее души. Всколыхнули память, заставив вновь закружиться перед ее глазами ворох осенних листьев, пробуждая к жизни слова старушки о самом важном.

— Закрой или я не посмотрю на то, что ты принес послание, — он больше не шутил, и комната вмиг наполнилась его гневом.

— Прости, — прошептала она, неловко пытаясь свернуть сияющие буквы, чтобы не слепить его.

— Еще и новичка послали, — едва не выругался он, щурясь, но, не отводя взгляда. — Что там? Давай быстрее.

Икатан набрала побольше воздуха и стала читать.

— … И каже ведомо о местах, где души покоятся и отбывают путь свой, влекомые вниз грузом деяний своих, нареченных слоями. Заповедаю в слоях тех, от верхнего до последних самых, что дном зовутся, вернуть душам память, дабы могли они осознать деяния свои и придти к искуплению, — читала она, а в голове ее всплывали образы, которых она никогда не видела прежде. Они сменяли друг друга, и, сама не зная, как, она уже понимала, что если он исполнит то, о чем говорилось в пергаменте, души пострадают. Каким-то неведомым образом, она знала то, чего не мог знать никто из ее братьев: что, если воспоминания не будут тускнеть с каждой смертью, несчастные рано или поздно сойдут с ума, большинство из них напрочь утратит человеческий вид и суть. Страшно было даже подумать, на что это все станет похоже. И его жестокий смех, раздавшийся из другого конца комнаты, подтвердил ее догадку.

— Он хочет, чтобы я это сделал? — Резкие ноты голоса Падшего резали нежный слух Икатан. — И кто после этого дьявол?

Икатан молчала, ее била мелкая дрожь, с каждой секундой она все отчетливее понимала, что этого нельзя допустить. Ее затопляли картины боли и отчаяния, и чего-то еще, того самого неуловимого большего. Ко всему прочему, она не испытывала к Падшему ни ненависти, ни отвращения. Ей хотелось взять его за руку и остановить его горький смех.

— Убери чертову бумажку, — его рука метнулась к ней, и выбила пергамент из пальцев. Свет ушел вместе с написанными словами. Она осталась перед Падшим неприкрытой и беззащитной. Сердце беспомощно сжалось в груди, глаза встретились с его глазами, и он, наконец, увидел ее.