Рейнеке Патрик - Из жизни единорогов

У Линды на моих глазах происходит шумная сцена ревности. Ее нынешняя любовь вернулась домой, не сообщив о том, что задерживается, и это тут же вызывает в памяти обеих сторон все накопившиеся друг к другу претензии. В течении как минимум полутора часов я, сидя в единственном кухонном углу, выходящем за траекторию перемещения тел и летающих по воздуху предметов, наблюдаю весь спектр традиционных способов усугубления и разрешения семейных конфликтов. Тут и битье тарелок, и питье корвалола, и таскание друг друга за волосы, и крики, и объятья, и слезы, и хлопанье дверьми, и рыдания на балконе — всего не перечислить. Я даже почти рад тому, что они так громко шумят: сопереживать им я не в состоянии, а от собственных невеселых мыслей их неистощимая энергия меня хоть немного, да отвлекает. Но вот когда, наконец, мир в семье восстановлен, томная красавица Ольга отправляется спать, и я остаюсь на кухне наедине с Линдой и переполненной пепельницей, дело доходит и до меня:

— Ну, давай, рассказывай, донжуан. Ты-то из-за чего ушел? Ты ж вроде с мужиком жил? У тебя дома точно такого бардака нет, как у меня. Это только две бабы на такое способны.

Я отрицательно мотаю головой. На оба вопроса и на оба утверждения.

— Не ушел. Не жил. Такого точно нет. Нет, не только.

— Приставать что ли к тебе начал?

Опять мотаю головой.

— Так ты из-за этого что ли свалил? Что он не начал?

— Нет, Линда, — вздыхаю я. — Меня выгнали за то, что не начал я.

— А чего не начал, если хотел?

— Дурак потому что. Трус и дурак…

Хорошо разговаривать с Линдой. Все так просто получается. До омерзения просто.

А ночью я содрогаюсь в рыданиях, лежа на его груди в сумрачном лесу. Он долго лежит, не двигаясь, запрокинув голову и опустив руки. И только когда я начинаю совсем уже захлебываться, опускает ладонь на мой загривок.

— Хватит рыдать, Сенча. Все у тебя когда-нибудь будет хорошо.

Я отчаянно мотаю головой и реву еще громче.

— Ну все, хватит уже надо мной издеваться. Возьми себя в руки, — он дергает меня за волосы. — В последний раз с тобой здесь, давай хоть на звезды посмотрим.

Я всхлипываю, вытирая рукой нос. Он переворачивается вместе со мной на бок, и я поворачиваю голову кверху. Там ничего нет. Одно только темное беззвездное небо.

— Вот и я о том же, — говорит мне он, и я вижу в глазах у него слезы. — Плохое это место. Не надо было нам сюда забираться. Ничего хорошего не может быть в разъятом могендовиде. Это все равно что крест их двух половинок. Поверил бы такому кресту?

Я мотаю головой.

— Дурак я, Сенча… Зря только тебя переживать заставил. Больше не буду тебе надоедать.

Он проводит рукой по моему мокрому от слез лицу, потом слегка касается моего лба своими теплыми губами и говорит шепотом:

— Прощай, Питер Пэн.

Утром собираюсь от Линды на работу. С каким-то отстраненным интересом рассматриваю в зеркале свое лицо и удивляюсь, почему несмотря на комок в горле и стоящие в глазах слезы я так ни разу еще не заплакал. Объективно говоря, я сейчас в лучшей ситуации, чем был в январе, когда съезжал от Фейги. У меня есть какие-то недоделанные переводы, за которые мне должны заплатить. Меня уже немного знают штерновские клиенты и могут что-то еще подбросить. В «Лабрисе» я уже был и знаю, что сидеть там в ожидании пары не так страшно. Обо всем этом я думаю так, как будто бы это происходит не со мной. Ощущение, как если бы я сам надел себе на шею веревку, а у меня вдруг выбили из-под ног табуретку. И почему-то я вместо того, что бы задохнуться, вишу в воздухе, хотя и не должен бы. И жду, когда же начнет действовать сила тяжести, когда я, наконец, осознаю, что со мною произошло. А она все не действует. Ну да, правильно, Питер Пэн ведь…

На работе с уже высохшими глазами я отлавливаю Лису, когда она отправляется на перекур, и уговариваю ее спуститься во дворик. Она смотрит на меня с некоторой ехидцей, и мы идем по внутренним переходам, узким темным лестницам и неосвещенным площадкам. Во дворе — лужи и солнце, с крыш срывается последняя весенняя капель. Мы останавливаемся под крышей ржавого навеса в накинутых на плечи куртках. Она протягивает мне сигареты, я вытягиваю одну штуку, на что она тут же замечает:

— Раз куришь, значит, есть разговор.

Я киваю.

— Скажи, это ведь ты сказала ему, что я буду сидеть в «Лабрисе»?

— Ну, я.

— И объяснила, как туда пройти и что сказать на входе?

— Да, объяснила.

— А ты можешь мне объяснить, почему ты это тогда сделала? То есть, если бы сейчас, когда его тут все страшно полюбили, я бы и спрашивать не стал. А вот почему тогда?

— Ну…. Он был весьма убедителен. Скажем так, — нехотя говорит Лиса. — А с чего ты вдруг спрашиваешь? Неужто настал момент истины?

— Да вроде того… Расстались мы, похоже.

— А что ж кольцо носишь, раз расстались? — холодно интересуется она.

— Уходя, снять забыл. А потом уже не смог себя заставить.

— Ну, раз носишь, значит, не расстался.

— Когда один расстался, а другой нет, это все равно что «расстались», — говорю я со вздохом.

— Ну, ладно. Раз все кончено, тогда так и быть слушай. Что именно ты хочешь от меня узнать?

— Вообще все, Лиса. Как все было.

— Ну, было-было… Было дело так, что ты ушел, а где-то через полчаса влетает он в зал, взъерошенный с синяками под глазами, и чуть ли не бегом к вашему Генке. Слышу, спрашивает, где библиограф Сенч. Тот ему все объяснил, рассказал про твой график. Он что-то там пишет, подходит ко мне, встает в очередь на подачу требований. И когда доходит очередь до него, протягивает мне сложенный пополам листочек. Я открываю, а там: «Лиса, мне срочно нужна Ваша помощь». Я аж взъерепенилась вся! Думаю, какого черта ты с ним обо мне говорил, и откуда вообще он мое семейное имя знает.

— Я ему ничего не говорил. У него, как ни странно, слух очень хороший и память. Слышал, как я к тебе обращаюсь.

— Да, это уже я потом сообразила, что не говорил. Но тогда — я просто взвилась вся. Смотрю на него так, со значением. И тут он поднимает на меня свои печальные еврейские глаза с застывшей мировой скорбью и говорит шепотом: «Пожалуйста!» А ты ж его знаешь, он и сейчас-то здороваться толком не научился. А тогда мы вообще ни разу от него ни единого слова вежливости не слышали. Ни тебе «спасибо», ни «здрасьте», ни «до свиданья». А уж «пожалуйста» так и вовсе не представить было. Ну, думаю, надо парня спасать, раз до «пожалуйста» у него дошло. Посмотрела на очередь, говорю: «Через десять минут в иностранном каталоге». Он кивнул и сразу пошел прочь. Выхожу я в зал Корфа и застаю его за тем, что он грызет ногти.