Город без надежды (СИ) - Дементьева Марина

В мои планы не входило бушевать и выкрикивать мольбы и обещания, вертясь по кругу в поисках невидимой камеры. Если Водяной решил приблизить меня к встрече с Верити и остальными, я не имею ничего против.

Я стала больше спать. Это и прежде было единственным доступным занятием, но теперь к часам обычного глубокого сна прибавлялось сумрачное время того пограничного состояния, когда разум блуждает в потёмках.

И если в обычных снах я видела тех, кто мёртв, то в этом сумраке рассудка ко мне являлся Кристиан, так реально, точно он беспрепятственно входил в закрывшуюся недели назад дверь. Я видела его сквозь ресницы, сидящим на краю койки. Его неподвижный взгляд поверх приподнятого плеча, руки, повисшие между расставленных колен - застывшая поза обессиленного человека.

Я закрывала и открывала глаза - он оставался на прежнем месте. Мне казалось логичным - насколько это определение вообще применимо к видениям, - что, раз уж это мои сны, то я могу видеть Кристиана таким, каким бы хотела его видеть. Счастливым и смеющимся, с искорками в прищуренных глазах. Я хотела бы, чтобы он прикоснулся ко мне, прошептал одну из тех фразочек, от которых ускорялся пульс. Хотела хотя бы во сне вновь ощутить его объятия... да что угодно, что бы порадовало меня, а не этот вот застывший взгляд и молчание, в котором можно было услышать... быть может, осуждение, не знаю, что-то, чего я не хотела слышать от него.

Он выглядел измученным. Одержимым. И однажды я отвернулась к стене.

И всё повторялось. Моя болезнь, отрава в мозгу, бесконечная апатия. И слова будто бы те же, вновь звучал его голос, но не безукоризненно ровный, наполненный уверенностью, не тот голос, каким он в действительности внушал мне делать необходимые для поддержания жизни вещи. Сейчас его голос вибрировал от едва сдерживаемого гнева.

- Хочешь. Это тебе сейчас так кажется.

Я вяло запротестовала. Ведь я вовсе не говорила ему, что не хочу жить...

И вдруг - так громко и отчётливо, точно Крис в ярости выкрикнул мне это прямо в лицо; и край стакана ткнулся в губы:

- Тогда живи! Пей!

Я вскинулась в полузабытье, едва не упустив из рук стаканчик с водой. Когда только успела взять его? Как долго просидела, не сделав ни глотка?

Малиновый язык подноса всё ещё был дразняще высунут. Рядом с водой стоял лоток, наполненный уже остывшим бульоном.

Несуществующий приказ Кристиана всё ещё звенел в голове, когда я дрожащими от слабости руками наклонила посудину, чтобы выпить всё, до капли...

Пальцы остались покрыты пыльцой штукатурки. Я отряхнула сухие ладони и совсем не удивилась, услышав лязг отворяющейся двери.

Вели долго, так долго, что странно было и помыслить, что довелось сделать столько шагов - и прямо, и под уклоном, и по ступеням лестниц. Я потерялась в ощущениях: в колебании воздуха из вентиляционных шахт, в гуле движущихся лопастей, в разнообразии акустики и освещения огромного пространства, множества сообщающихся помещений. Вся совокупность чувств была введена изоляцией в искусственный анабиоз, и теперь не справлялась с потоком информации.

И всё же, механически переставляя ноги, я стала вновь воспринимать действительность. Всё больше ступеней вниз, всё круче уклоны. Меня уводили под землю, под основание Эсперансы.

Водяной сдал со дня нашей последней встречи. Когда меня подводили к нему, он отнял от лица дыхательную маску.

Я смотрела на него - немолодого и нездорового мужчину, обладающего незаурядной злой волей, но не видела человека.

Я смотрела на него и видела: причину ранней смерти моего отца, удавку на шее моей матери. Топор, отсекший руки Паука; омерзительного Малыша, насилующего мою сестру. Я видела извивающиеся щупальца и клацающую пасть, ненасытную утробу чудища, воплощавшего саму суть зла, поработившего этот город.

В первые минуты чувство даже приятное. Если не дёргаться и не пытаться освободиться, если не думать, тело расслабляется, позвоночник вытягивается, совсем как у кошки. Но, как всё хорошее, приятные ощущения не длятся долго. Сначала от нарушеннного кровообращения немеют пальцы. Пробуешь пошевелить ими и не понимаешь, получилось ли. Затёкшие руки щекочет изнутри, будто по венам и капиллярам вместо крови пробегают какие-то мелкие насекомые. Следом приходит боль. Наплывает волнами, выворачивая суставы.

По мере того как волны становятся всё реже и глуше, судороги кажутся предпочтительней. Когда вовсе перестаёшь чувствовать онемевшие руки и, выныривая на поверхность из мутной водицы забытья, цепенеешь от страха - а есть ли они ещё у меня? То, что я испытывала, было похоже на фантомные боли. Да и всё тело - вытянувшееся, отяжелевшее - не воспринималось как своё.

Вероятно, пока считалось, что руки мне ещё пригодятся. Едва ли Водяной значительно продвинулся в постижении природы моих способностей, раз уж я сама в том не преуспела. И поэтому по прошествии какого-то времени лебёдка приходила в движение. Натяжение верёвки исчезало, и я мокрым мешком обваливалась наземь. Кто-то освобождал мои запястья и грубо растирал руки, пока я уже проваливалась в забвение. Затем всё повторялось. Снова и снова, и снова.

Теряя связь с собственной плотью, я парила над бурлящим котлом воды. Облако мельчайших брызг временами долетало до меня и, собираясь воедино, тонкими струйками скатывалось с волос, лица, набрякшей одежды, и падало обратно.

Я слизнула щекочущую губы крупную каплю. Видеть столько воды и не иметь возможности напиться... Впрочем, я сомневалась, что придётся долго страдать от жажды. Я слышала это в голосе Водяного. Слов не слышала: не было сил и желания вникать в смысл. Просто ещё один звук, влившийся в непрерывный шум беснующейся воды.

Сознание рассыпалось мелкими брызгами.

- Плачь! - орал Водяной, проподымаясь в инвалидном кресле.

Он следил за мною с края площадки, похожей на одну из тех, где садятся гравимобили. Я вдоволь насмотрелась на хозяина Эсперансы за те часы. Небольшого роста, ужавшийся с годами, обрюзгший, с возрастным выпирающим брюшком, обтянутым глянцевой тканью пёстрого жилета. Седеющие волосы вокруг красного пятна лица с перекривившимся ртом. Не достаёт лишь вечной сигареты, толстой такой. Кажется, сигара? Какая разница.

Зло, реальное, не сказочное зло, облеклось в форму не устрашающую, не величественную. Насколько проще и понятней ненавидеть огнедышащее чудище, сразиться с горделивым исполином...

Пёстрое пятно мельтешит, почти на уровне глаз, чуть выше. Но голова клонится вниз, и я предпочитаю смотреть на воду... Как много её, как ярится она, будто живое исполинское существо, злясь на жадного человечишку, который запер её в бетонной клетке.

- Где твоё колдовство? Плачь, чёртова кукла! Разве тебе не жаль себя?

Но по моим щекам стекали только прохладные брызги. Мне не было жаль себя. Я только очень устала и мечтала о том, чтобы всё, наконец, прекратилось. Чтобы я могла протянуть уставшие руки и обнять Верити. Чтобы вновь услышать, как дядюшка Адам называет меня внученькой. Чтобы почувствовать молчаливое присутствие Паука и тогда уже расплакаться: я дома. И там, в окружении дорогих людей, с терпеливой любовью ожидать Кристиана.

Звуки выстрелов подействовали как пощёчина. Я разлепила глаза. В застилавшей взгляд тьме метались какие-то тени. Я висела так, что не могла видеть всего, что происходит. Первой мыслью почему-то было: кто-то пробрался через стену, в Эсперансе чужаки! Видать, была совсем плоха, раз такой абсурд влез в голову.

Где-то надо мной и справа грязно матерились на несколько голосов. Хлопали выстрелы, беспорядочно, то частые, то одиночные.

- Где он?..

- За той ***? Выходи, сука!

- Ченга наповал... а, падла!

- Откуда здесь вообще?!.. Всё про***!

Я пыталась разобрать, что случилось, но сознание держалось во мне некрепко. Как в неисправном видике, то пропадал звук, то искажалась картинка. Тех, что перекрикивались между собой, было немного, всего несколько человек, и, судя по звуку, они все укрылись где-то поблизости. Что происходит? Кто в кого стреляет?