Маша и ведьмак (СИ) - Пионова Ирина

— Я утоплю девушку! — заявил ведьмак громко. — Не достанется никому. Это будет справедливо. Отпустить ее мы не уже можем, такие правила…

Он взял Машу за руки и потянул собой. Она еле везла ноги, но шла за ним без всякого протеста. Выйдя из незамкнутого горящего круга, они направились к реке, которая мирно плескалась в ночи, не ожидая человеческих жертв. Разве в такую волшебную тихую ночь можно умирать? На крутом спуске к воде, Антоний замедлил шаг, давая пленнице возможность понять, что под ногами у нее теперь склон, поросший высокой травой, звенящий писком и стрекотом ночных насекомых. Маша не успела уловить его замысел и оступилась, вскрикнув:

— Вода?! Господи, прости меня! — Она задрожала и присела, шумно, часто дыша. — Антоний, дай мне помолиться. Мне страшно…

— Пошли, молиться можешь на ходу, — ведьмак взял ее под руки и поднял на ноги. Ему тоже было страшно, не каждый же день он топил молодых девушек, ему было больно, тошно от собственных поступков, на которые он шел по какому-то жуткому наитию.

Пришли. Вода взволнованно и мягко обхватила их ноги своей прохладой, впитывалась в обувь. Антоний вздрогнул, надеялся, что будет идти с Машей бесконечно долго, всю жизнь или хотя бы до рассвета, и вдруг дорога оборвалась. Маша, наоборот, успокоилась, готовилась к последнему вздоху с христианским смирением, шепча пересохшими губами «Отче наш». В лунном свете ее лицо было бледным до синевы.

Антоний ни разу не целовал девушек, его не тянуло ни к кому, а «сосаться» просто так он не желал. К Маше его потянуло чуть ли не сразу, поэтому ему хотелось ее целовать, прижимать к себе, наговорить много чего приятного и неприятного. Поэтому он решил не сдерживаться, тем более, что скоро девушка исчезнет из его жизни навсегда. Неумело, настойчиво ведьмак обнял Машу и прервал ее молитву поцелуем, жадным, пожирающим девичьи губы. Та сначала отталкивала его, но потом ее попытки вырваться из объятий ведьмака стали ослабевать.

С завязанными глазами все чувствуешь иначе, а близость смерти заставляет хвататься за жизнь, искать, вспоминать, запечатлевать все, что кажется важным и еще неустроенным. Рано, рано еще умирать, еще столько не прочувствовано, — говорило девичье сердце, отбивая последние удары. Да вот хотя бы это…, научиться целоваться. Разве неважно? Маша, трогая дрожащими губами горячие губы Антония, удавливала его страсть и нежелание с ней расставаться. Поцелуй первой серьезной страсти соединил их ненадолго.

— Ну все, хватит! Это тебя не спасет, — парень оторвал Машу, и надумал проверить, крепко ли связаны у нее руки. Запястье к запястью, тугим узлом, чтобы не смогла развязаться и выплыть.

— Ты серьезно? — тихо заплакала Маша. Будучи ослепленной влажной повязкой отчаянно искала возможность повлиять на Антония, если не взглядом, так словом. — Тебе меня не жалко совсем, ни капли?

— Нет, не жалко! С чего бы мне тебя жалеть? Думаешь, раз ты девушка, тебя все жалеть будут! Не положено у нас так, поняла? — По щекам ведьмака предательски текли слезы. Он был рад, что Маша не может их видеть. — Почему не зовешь своего покровителя? А? — он подтянул узел на хрупких девичьих руках. — Ты с ним тоже сосалась? Бесстыжая ты, чего тебя жалеть!

Девушка лишь судорожно вздохнула и отвела от ведьмака слепое лицо. Отца она очень любила, он воспитывал ее один после смерти матери. Опора, надежда, краса сельского священника сейчас погибнет. Маша боялась представить, что будет с отцом, когда он узнает о ее гибели.

Звать Григория Маша не собиралась, хотя, наверное, отец простил бы ей обращение к силе противной его убеждениям. Но навлекать на него и его род позор было для нее равносильно смерти…

Бултых! Маша боком, свергнутой с пьедестала статуей, свалилась в холодную воду. Река быстро сомкнула на ней свои объятия и потянула на дно.

До следующего полнолуния еще дожить надо было, а Антоний жить не хотел. Несостоявшийся ведьмак бродил по лесу, ночевал то у егеря, то в заброшенном охотничьем домике. В Предгорный ему дорога была закрыта после страшного пожара, случившегося в одну из летних ночей. После него отец дал ему испытание, обычное для парня, который должен был вступить на дорогу посвящения, — изгнание, скитание, проверка мужества.

Проснулись они с отцом от шума, похожего на шквалистые порывы ветра. От давления снаружи дрожали стекла в окнах их старого дома. Антоний подошел к окну, отдернул пыльную штору, и увидел, как на противоположном берегу реки, там, где жила основная часть людей, полыхало сразу несколько домов. Пламя, подгоняемое ветром, грозилось перекинуться дальше.

Отец постучался в комнату сына, тот, не надев рубаху, открыл дверь. Молча они вышли на улицу и столкнулись с сильным жаром, дыхнувшим им в лица, и дождем из пепла, прилетавшим с того берега.

— Радон ответку прислал. За девку мстит, заодно Сусликова припоминает, но за девку больше… — прохрипел Крюков-старший, неподвижно глядя на огонь. — Колдовским пламенем горит, видишь зарево до самого неба. Такой не потушить, пока не сожрет все дотла. Руку даю на отсечение, что запалили огнивом, вымоченном в крови. Способ знаем я да Радом. Забытый он, древний…

— В чьей крови? — спросил сын, беспокойно переводя взгляд с пожара на отца. — Можешь что-то сделать? Они погибнут все…

С того берега доносились вопли, плач и проклятия в адрес неизвестно кого. Пожарные машины без дела стояли у воды, около них метались пожарники. Огонь же, казалось, достигал самих небес, шумел, плевался пеплом, кидался на дома диким зверем.

— Неважно в чьей, убили какого-нибудь не доходягу, — сказал Крюков-старший, резко поворачивая к дому. Прокряхтел, — нету, не чем мне им помочь. Надо было предугадать, подготовить живую воду…

Антоний пошел за отцом, возмущенный, готовый ринуться к пекло, чтобы спасти хоть кого-нибудь. О чем и просил отца, задыхаясь от волнения и дыма, густо плывущего в их сторону:

— Отец, я пойду туда, дай мне живую воду, научи, как потушить огонь!

Старший ведьмак шел не оглядываясь, отмахивался от сына кривыми руками, дескать, отстань, дурак, потом выкрикнул:

— Дома сиди, наделал делов, теперь все Предгорье на ушах будет стоять! Не надо было поповскую дочку топить…

— Я не топил, не успел, — сын догнал отца и сказал ему чуть ли не в затылок. — Сама она в реку кинулась. Слышишь? Сама! Я виноват, но что мне теперь делать?

— Достать ее из реки живой и Радону привести! — засмеялся отец. — Говорю тебе, нету живой воды. Давно не наговаривал, потому что никому не нужна она, все ищут мертвую…

— Мне, мне нужна! — не отступал Антоний. — Я Машу полюбил, понимаешь, полюбил, поэтому не хотел ее Радону отдавать. Скажи что-нибудь, отец!

Ведьмаки уже вошли в дом, и лишь там старший из них, обернувшись, сказал веско, указав на бушующий за стенами пожар:

— Вон твоя любовь, горит синим пламенем, в реке утопла, вот и вся любовь! Все забудь, будто не было ничего. Иди в лес до полнолуния, явишься на черную поляну ровно в полночь полнолуния! Это тебе испытание перед второй попыткой. Я сам найду для тебя девку…

Ослушаться отца Антоний не посмел. С прошлой жизнью покончено навсегда, не диджей он больше, который из Горска хотел в столицу перебраться, чтобы брат Сысой помог ему выступать со своей музыкой в клубах. Ведьмак он, сына ведьмака и замашки у него соответствующие. Ушел Антоний в лес, — там ему и место.

С егерем Василием они пили водку и угрюмо молчали о своих переживаниях. Лес недовольно гудел на бревенчатыми стенами избы, несогласный с тем, что все потеряно и нет в жизни ничего хорошего, кроме водки со жгучим перцем.

В охотничьем домике Антоний палил и курил дурман-траву. Сидя по-турецки на прогнившем полу, он вдыхал ее густой горько-приторный дым, и ему чудились то Маша, то Наина. Они кружились вокруг него в ритуальных плясках, предлагали ему лишиться девственности прямо на почерневших досках. Обольщенный их женскими прелестями, парень тянул к ним руки и пытался завести разговор: