Алёна Алексина - Перехлестье

И вот, Лиска брела, выдёргивала ноги из талого снега, чувствовала себя отвратительно, но все равно тащилась вперед. В душу тем временем закрадывались подозрения: уж не придется ли ей вечно тут скитаться, как в античном аду — в холоде, голоде и сырости. Тьфу! Нормальные грешники, те хоть в тепле…

Но, говорят, пока у человека есть Цель, он небывало живуч. Если верить этому утверждению, Вася рисковала вплотную приблизиться к бессмертию. Видел бы Юрка, где оказалась его приятельница через туалет и свою невоздержанность в кофе! Мокрая, замёрзшая, жалкая, бегает от птиц и, наверное, скоро упадет замертво, только косточки останутся под деревом белеть…

Василиса всхлипнула от острой жалости к себе и своим бесприютным костям, выдернула ногу из сугроба и прошептала посиневшими губами: «А дома сейчас лето!»

Ее разбудил кашель. Встряхнул на жестком тюфяке, разодрал болью грудь, поднялся в горле, готовясь вырваться наружу — надсадно и оглушительно в утренней тишине. Девушка испуганно зажала рот и нос руками, давясь, захлебываясь, но стараясь не издать ни звука. Уткнулась лицом в тощую подушку, сотрясаясь всем телом. Великая Богиня, пусть он не услышит, пусть не проснется! За стеной что‑то скрипнуло и затихло. Повезло.

Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Главное — не думать о том, как хочется закашлять. Не сжимать горло. Вдох. Выдох. Медленно. Но в гортани щекочет, и грудь горит огнем, как от удушья.

Глаза слезились, в висках стучало, но Зария заставляла себя размеренно и глубоко дышать, не обращая внимания на саднящую боль. Еще несколько мучительно долгих мгновений и приступ прошел, оставив после себя лишь головокружение и влажные хрипы в груди. Девушка отбросила тонкое и оттого очень холодное одеяло, сдернула со стула платье, старенькую шаленку и поспешно оделась.

Она спала в рубахе и чулках, но все равно мерзла. Печи в этой комнате не было. Говорили, будто при ее недуге отдыхать надо в прохладе. Однако это не помогало. Вечная стынь, зябкая дрожь и кашель оставались неизменными спутниками больной. Она мерзла постоянно и уже не мыслила себя без кусачего холода, без вечно ледяных рук и ног, без постоянного желания съежиться.

Согреваться удавалось лишь на краткие мгновения — когда приходилось сдерживать приступы кашля, но тогда тело покрывалось липким потом и после становилось еще холоднее. Зария, неслышно ступая и стараясь не скрипнуть ни единой старой половицей, коих было так много в этом ветхом доме, вышла во двор.

Несмотря на то, что кое-где — в тени возле ворот, за дровяником еще лежали бугры осевших истончившихся сугробов, солнце грело уже по-весеннему. Несколько мгновений девушка блаженствовала, запрокинув голову, наслаждаясь прикосновениями светила, ласкающими ее худое изможденное лицо.

Век бы так стоять, и ни о чем не думать!

Материнская нежность, забытая, как само детство, была в солнечном свете. Солнце дарит тепло, как мать, ничего не требуя взамен, не упрекая. Солнцу все равно, что на тебе печать проклятой. Ему нет дела до того, что среди людей ты не стоишь и мимолетной улыбки. Оно не станет жадничать и жалеть тепла, зная, что жить тебе осталось совсем чуть-чуть. Оно просто греет. Всех. Одинаково.

Еще один вдох. В груди все еще влажно булькает. Хватит бездельничать. Скоро он проснется. Девушка взяла ведра, и, приволакивая левую ногу, торопливо захромала к колодцу. Надо напоить и накормить скотину, затопить печь, приготовить завтрак и не попасться ему на глаза.

Зария никогда не жаловалась богам на жизнь, как делали многие. Зачем? Если боги наградили тебя судьбой проклятой, значит, таков их замысел, и нытье лишь рассмешит их, а еще хуже — разгневает. Да… не любила она богов. А за что любить? Ее род уже давно должен был прерваться, но все цеплялся за жизнь… Жалкие попытки! Она последняя. И в этом нет ни малейших сомнений.

Пра-пра-пра-прабабка Зарии происходила из лантей — жрицы богини любви — одной из самых капризных небожительниц, которая могла щедро одарить, а могла и жестоко наказать. И вот… не повезло. В мире, где главенствовали мужчины — наследники и продолжатели традиций — в роду Зарии рождались только девочки. А все потому, что у лантеи мальчик мог появиться на свет только от союза любви. Но ведь жрицы на то и жрицы, чтобы видеть сокровенное — все, что лежит на сердце у избранника. А, зная истину, трудно любить и прощать. Невозможно.

Сколько веков они пытались обмануть судьбу! Каждая. Ни у одной не получилось. В свое время будущему отцу Зарии даже не сказали, что та, которую он взял в жены, происходила из жриц. Глупая надеялась — это позволит ей полюбить мужа, а мужу — полюбить ее. Но, наверное, богиня Талис лишила лантей своего благословения, потому что в очередной раз на свет появилась дочь. А потом еще одна, и еще. У Зарии было пятеро сестер, но выжила лишь она, хотя и сама не понимала, почему.

Болезненно-худая, с выпирающими ребрами и позвоночником, с костлявыми руками, острыми плечами и тонкой шеей — девочка, казалось, должна была умереть еще в младенчестве. Но она яростно хотела жить — от одной хвори до другой, но жить! И по сей день последняя из рода лантей выглядела истощенной замарашкой — треугольное бледное личико с резко выдающимися скулами и острым подбородком, круги под глазами, в уголках губ страдальческие складки.

Гладкие волосы цвета воронова крыла делали девушку еще бледнее, еще некрасивее и Зария безжалостно стягивала их в тугую косу, строго следя за тем, чтобы ни одна прядь не выбивалась. Ненавидя свои «коровьи», непомерно большие на таком маленьком лице глаза, она прикрывала их длинной густой челкой, и никогда не смотрела в лицо собеседнику, предпочитая разглядывать носки собственных башмаков. Знал бы он, что она делает это не по его приказу, а лишь потому, что терпеть не может глядеть на людей, в людей и видеть их внутреннюю гниль…

Закусив бледные губы, последняя из рода лантей поволокла полные воды ведра обратно. Как странно — ей всего двадцать, а кажется, словно все восемьдесят. Из этих двадцати — пять лет она провела в замужестве, купленном отцом. Пять лет кошмара, который все никак не прекратится.

Будь она хоть немного сильнее духом — сама бы покончила с собой, остановила затянувшуюся пытку. Да только прав оказался отец, когда говорил, что она никчемная, ничего толком не умеющая. Иначе не терпела бы издевок и затрещин. Не вжимала бы голову в плечи. Но, страшно признаться, больше всего на свете этой хилой забитой девушке хотелось жить.