Татьяна Мудрая - Злато в крови

— Только в самые престижные молочные смеси добавляют сухое кобылиное молоко. Оно дорогое, зато почти как человеческое переваривается, никаких хлопьев в желудке не образует.

— Кобелиное, говоришь? Культуру речи тебе бы преподать, да сил нет.

Потом до меня дошло.

Это что там, за окном?

— Парк около нашего летнего дома. Вообще-то мы за океаном живем.

— Да нет! Это вон… на небе. Яркое.

— А, это, — она запихнула в рот последние крошки, так что он заметно перекосился и щеки стали как у клевого хомяка. — Погодите малехо.

— Вот так размножаться — кайф посильней, чем когда от тебя отдирают нехилый лоскут, генетически шлифуют и суют обратно в живот, — удовлетворенно заметила она, уминая во рту свою жвачку. — Особенно после вчерашнего тотального кровепролития.

Я воззрился на нее с целью уловить признаки легкого помешательства.

— Нет, вы что, никогда-никогда зари не видали, даже в вашем Кыюве?

Я поднялся, ошеломленный, — а может быть, лишенный и остальной моей брони, — и подошел к ней ближе.

— Дети Тысячелетий любят играть, выдерживая утреннее солнце до последнего, но я редко так рисковал. А теперь вижу его силу без вреда для себя. И без того, чтобы оно вгоняло меня в сон. Кто же я теперь?

— Снова глупый вопросец. Кому это знать лучше вас самого? Но это работка не на года, как меня предупредили. Потому что меняться будете, и ваш личный мир изменится вместе с вами.

— Зачем тебе было вообще затевать это всё: дети и прочее?

— Я ж редкий артефакт. Аномалия вероятностью один к шестьдесят пяти тысячам. Как говорил Председатель Собрания, бывает время блюсти расовую чистоту и время ее нарушить, отсекать мутантов каленым ножиком и лелеять их. Ибо всему есть место под солнцем!

Судя по многоречию, булочка с пряностями и шоколад уже полностью растворились в ее необъятном ротике; да и от лунной поверхности теперь запахло ими куда сильнее прежнего.

— Ты что, всей кожей производственные отходы выделяешь? — спросил я.

— По преимуществу. Как и догадался-то.

— На своем личном примере.

Мое желание, обращенное к ней, всё росло, однако не причиняя мне того докучливого, темного зуда, что неизбежно примешивался к моим былым наслаждениям, губя их радость на корню.

— Нет, правда, тебе какой ни то хавки не принести? Плющило тебя вчера классно.

— Это уж точно. И еще вчера ты одно правило нарушила. Не-пре-ре-каемое, — от непонятной радости меня так и тянуло ее подколоть. — Пытуемый должен сперва увидеть орудие своего истязания, дабы устрашиться. Ритуал такой был в порочные Средние Века.

С этими витиеватыми словесами на губах я рванул к ней, уселся рядышком на постель и задрал по кругу все пышные оборочки. Как я и предполагал, ничего под ними не было. Ни трусиков, ни ужаснувших меня вчера плоских шрамов. Клитор упрятан в свою пазуху, застенчиво съежился и стыдливо покраснел: после вчерашнего бесчинства ему факт стоило вести себя тихо и незаметно.

— О-о. Твой малый Везувий что, всегда извергает такую раскаленную лаву?

— Не надо, — сказала она тихонько. — Это было такое…будто и не я это вовсе.

— Не нужно, — с готовностью согласился я. — А новые зубки что, прорезались?

— Ага. Прямо жевать ничего нельзя, всю нижнюю губу изодрали. Только если вязким тестом залепить.

— Приобвыкнешь, это как ненадеванный протез. Для нас обоих это не вполне актуально, но уж если имеется, то и пользу отыщем.

Говоря так, я раздвинул указательным пальцем те ее губки, что во рту, и осторожно повел его по верхнему ряду зубов. Клыки оказались тут как тут, маленькие и острые, как два шильца.

— Пользу?

— В иное время я бы тебя на охоту повел. Классика жанра.

И по глазам, диковато расширившимся и блеснувшим темной зарницей, понял, что до истинного смысла моих слов она дошла сама.

— Вот сюда. В шею, — показал я.

Она обвила ее руками и приложила полуоткрытые губы к моей сонной артерии, чуть повернув изящную головку. Легкий удар двойного жала, касание полуоткрытых горячих губ — и моя новая жизнь, моя юная жизнь, моя дневная жизнь тихо вытекает из меня, споро утекает прочь.

Картины… Мой Мастер осторожно, будто перед ним хрупкая статуэтка муранского стекла, держит меня на сильных руках, обтирает куском тончайшего шелка. У девушек такие удивительные имена, будто они полевые цветы: Фиорелла, Бьянчетта, Лизетта, Мюзетта, Жанетта, Жоpжетта, Фьяметта, и они брызжут на меня ароматной водой, в которой растворены заморские благовония, шутят, то простираясь передо мной, как открытая книга, то пряча свою нескромную драгоценность, лишь одна, самая красивая, не желает шутить. Сияющий золотисто-голубой смерч в небесах, бушующий круговорот телесных ангелов, что приносят вниз и уносят вверх непорочные души… Щемит сердце, трепещут натянутые жилы. Снова блаженство и гибель. И снова. И снова. Ино до самой последней смерти побредем…

Но в самый трагический миг с треском разваливается пополам двойная дверь в бокс — все четыре герметичные створки зараз — и в обрамлении показывается…

Его высочество Грегор собственной персоной. Во всеоружии праведного отеческого гнева. Сюртук цвета битвы при Маренго распахнут, точно входная дверь, поднятые вверх светлые волосы шевелятся, будто у горгонида, на смуглом лице лихорадочный румянец, синие глаза — две раскаленные газовые горелки.

Я не успеваю обрадоваться встрече после стольких лет и зим, как он рывком отделяет от меня мою красавицу, ставит на босые ноги и волочит по полу в дверном направлении.

— Инцестом промышляешь, как видно, — шипит сквозь зубы. — Порочное кровосмешение предка с потомком. Притащила вчера полный трупак, а сегодня уже вовсю припиявилась. Вот выдам твоей шкодливой круглой заднюшке нехилую порцию маринованных розог, на веки веков закаешься!

Внутренние створки кое-как смыкаются, и побоище, как я слышу, переносится в обширный буфер.

— Тиран домашний! Череп прикинутый! — слышится оттуда. — Когда над бедным мальчиком в андере измывались, сидел в кустах, элегантный, как белый рояль, и не рыпнулся даже. а теперь возник конкретно! Наезд на нас совершил, храбрый такой! Полное дерево. Дуб раскидистый.

— Сама ты ненасыть хорьковая! — отвечают ей. — Пробиркиных деток ей мало, кошелочников не хватает, так она себе полное харакири устроила. И сразу после того танцы живота.

— Мне полгода до условного совершеннолетия, если кто не понял. Вот возьму на нем и женюсь.

— Где, в Стокгольме? Или на дне Люцернского озера?

— Да по всему шарику можно, если тухлых шнурков под ногами не путается! Ты мне мозги не компостируй!